Польша: трещина в лагере
Летом 1980 г. коммунистические власти Польши, не в силах выплатить финансовые займы западным банкам, опрометчиво взятые в годы разрядки, были вынуждены поднять цены на продовольствие. Эта мера вызвала взрыв протеста среди населения. По стране прокатилась волна забастовок, и в августе бастовали уже все предприятия Гданьска и Гдыни. В принятом забастовочным комитетом документе выдвигались требования не только экономического, но и политического характера. В конце августа правительство пошло на компромисс, уступив требованиям бастующих, а официальное признание независимого профсоюза «Солидарность», который возглавил рабочий-электрик гданьских верфей Лех Валенса, ознаменовало невиданный успех противников коммунистического режима в Польше. Особенно впечатляло то, как слаженно и эффективно действовали, казалось бы, стихийно и снизу возникшие комитеты нового демократического движения. В Кремле подозревали, что событиями в Польше управляют силы из-за рубежа, а забастовщиками руководит специально обученное «подполье», сохранившееся со времен Второй мировой войны. И действительно, «антисоциалистические силы» получали огромную поддержку в международном масштабе. Польские коммунисты и органы КГБ докладывали о связях «Солидарности» с Польской католической церковью, Ватиканом, а также с организациями польских эмигрантов в США. Наиболее опасными подстрекателями считались Збигнев Бжезинский и папа Иоанн Павел II (3).
Революционные настроения в Польше оказывали большое моральное и политическое влияние на западные области и республики Советского Союза. В 1981 г. сотрудники КГБ и партийные руководители западных районов СССР докладывали о брожении среди местного населения под влиянием событий в Польше. Особенно тревожным было положение в Прибалтийских республиках, прежде всего в Латвии, где проходили массовые забастовки (4). Весной 1981 г. руководитель КГБ Юрий Андропов информировал Политбюро о том, что «польские события оказывают влияние на ситуации в западных областях нашей страны, особенно в Белоруссии». Советские власти поспешили захлопнуть «железный занавес» на границе с «братской» Польшей. Были отменены поездки советских граждан в эту страну
по линии туризма, образовательных программ и культурного обмена. Подписка на польские журналы и газеты была приостановлена, началось глушение польских радиостанций (5).
Многие в Советском Союзе и за его пределами с тревогой ожидали дальнейших шагов Кремля в отношении движения «Солидарность». Специалисты-международники в ЦК КПСС в Москве, так же как и сотрудники Белого дома в Вашингтоне, опасались повторения чехословацких событий 1968 г., ввода советских войск. Однако Брежнев, как оказалось, не хотел применения военной силы против поляков. Несмотря на свой моральный и физический упадок, на все большее самоустранение от международных и внутренних проблем, генсек понимал гибельность такого шага и опасался его кровавых последствий (6).
О том, что Брежнев решил избежать вторжения в Польшу, было известно лишь очень узкому кругу лиц. К этому времени генсек редко появлялся в Кремле, предпочитая проводить время на правительственной даче или на охоте, в заказнике Завидово. Вопросы государственной безопасности почти целиком взяли на себя Андропов, Устинов и Громыко. Михаил Суслов тоже играл заметную роль: он возглавил специальную комиссию Политбюро ЦК КПСС по польскому вопросу. Министр обороны Дмитрий Устинов, казалось бы, имел наибольшие основания выступать за вооруженное вмешательство: Польша являлась стратегически важным коридором, по которому пролегали коммуникации, связывающие Группу советских войск в Германии с Советским Союзом. С потерей Польши теряла смысл Организация Варшавского договора, тем более что главное командование Западного направления войск ОВД располагалось недалеко от польского города Легница. Подчиненные Устинова, прежде всего главнокомандующий Объединенными вооруженными силами государств -участников Варшавского договора маршал Виктор Куликов, неоднократно говорили, что Польшу надо «спасти» любой ценой (7).
В высших кругах, ответственных за принятие решений, центральной фигурой был председатель КГБ Юрий Андропов. В свое время он был твердым сторонником ввода войск в Венгрию, Чехословакию и Афганистан. Однако осенью 1980 г. Андропов сказал одному из своих близких подчиненных: «Лимит наших интервенций за границей исчерпан» (8). Андропов уже видел себя преемником Брежнева на высшем посту в партии и стране и понимал, что еще она военная авантюра может перечеркнуть его политическую карьеру. Ввод советских войск в Польшу означал бы конец европейской разрядки, и без того висевшей на волоске после советского вторжения в Афганистан и жесткого ответа из Вашингтона. Андропов надеялся развивать европейские структуры безопасности и сотрудничества, зафиксиро
ванные в Хельсинки в 1975 г. и ставшие главным достижением государственной политики СССР в период разрядки.
Даже Суслов признавал, что допустить несколько социал-демократов в коммунистическое правительство Польши предпочтительнее, чем использовать советские войска (9). Однако это вовсе не означало, что Кремль был готов пустить события в Польше на самотек. В Политбюро стали склоняться к решению проблемы по «сценарию Пилсудского», т. е. сделать ставку на военно-политическую диктатуру по образцу режима Юзефа Пилсудского в 1920-е гг. Среди кандидатов на роль «коммунистического Пилсудского» числились первый секретарь ЦК ПОРП Станислав Каня и министр национальной обороны ПНР Войцех Ярузельский. В декабре 1980 г. Брежнев, заглядывая в подготовленную шпаргалку, сказал Кане: «Когда мы увидим, что тебя свергают, мы вмешаемся». Встреча Кани с немощным советским генсеком была устроена с целью запугать польского лидера перспективой введения советских войск и заставить его принять жесткие меры против активистов движения «Солидарность» (10). Однако руководителю польских коммунистов недоставало решимости, необходимых для осуществления военного переворота, предложенного Кремлем. У побывавшего в Варшаве Леонида Замятина, в то время завотделом информации ЦК КПСС, сложилось впечатление, что Каня совершенно раздавлен морально и ищет спасения на дне бутылки (11). У кремлевских правителей, однако, не было другого выхода, кроме как усиливать давление на Каню и его окружение, чтобы заставить их поверить в неминуемость советского военного вторжения в случае их бездействия. Для этого были организованы широкомасштабные военные учения армий Объединенных вооруженных сил Варшавского договора (ОВС ВД) на территории Польши, «совпавшие» по времени с началом встречи Кани с Брежневым. Военные маневры в точности повторяли те, которые предшествовали вводу войск стран Варшавского договора в Чехословакию в 1968 г. Если 12 лет тому назад объектом давления был Александр Дубчек, то теперь таким объектом стал Каня (12).
Когда в марте 1981 г. Каня и Ярузельский опять приехали в Москву, Устинов отчитал лидера польских коммунистов как мальчишку. «Товарищ Каня, наше терпение исчерпано! У нас в Польше есть люди, на которых мы можем положиться. Мы даем Вам двухнедельный срок навести порядок в Польше!» (13). Вскоре после отъезда польской делегации из Москвы вооруженные силы Организации Варшавского договора совместно с КГБ начали осуществлять полномасштабную кампанию по устрашению поляков. Начались новые крупные воен
ные учения, которые длились в течение трех недель. Устинов, однако, блефовал: кремлевские руководители не собирались вводить войска в Польшу (14).
В течение всего лета 1981 г. руководство СССР изо всех сил старалось найти и привлечь на свою сторону «здоровые силы» внутри Польской объединенной рабочей партии (ПОРП), которые смогли бы давить на Каню и Ярузельского изнутри. Однако поиски таких «здоровых сил» привели к плачевному результату: сторонников жесткой линии среди польских коммунистов почти не осталось, на их место пришли реформаторы, среди них, например, журналист Мечислав Раковский, которого в Москве считали опасным «ревизионистом правого толка». Зато среди руководителей других стран «социалистического содружества» сторонников военно-силового решения было немало. Руководители компартий ГДР, Венгрии, Чехословакии и особенно румынский генсек Николае Чаушеску опасались революционных событий в Польше еще больше, чем лидеры в Кремле. Во время встречи с Брежневым в его резиденции Нижняя Ореанда в Крыму все соцлидеры в один голос требовали военного вмешательства. Брежнев тем не менее оставался непреклонным (15).
Леонид Ильич все еще верил, что сумеет вдохнуть новую жизнь в европейскую разрядку, и понимал, что после введения войск в Польшу это будет уже невозможно. Кроме того, генсека и остальных руководителей СССР удерживали экономические и финансовые обстоятельства, без которых урегулирование польского кризиса было невозможно. Воевать с поляками уже само по себе было бы огромной бедой, но экономическая и финансовая цена военного вторжения и последующей оккупации Польши была бы просто гибельна для Советского Союза. Ведь в случае оккупации Польши пришлось бы расплачиваться и за ее внешние долги, и кормить ее население. Черняев записал в своем дневнике 10 августа 1981 г.: «Положение в Польше и с Польшей действительно аховое. Но такой подход, какой предлагает Брежнев, — единственно мудрый. Он же сказал, что взять Польшу на иждивение мы не можем» (16). У Кремля уже не было финансовых резервов, чтобы взять Польшу на свой «баланс», не жертвуя при этом другими важными обязательствами. К началу 1980-х гг. СССР оказывал материальную помощь 69 странам — союзникам и сателлитам. Многие «дружественные» режимы фактически существовали на советские деньги. Кроме этого, во время правления Брежнева, по некоторым оценкам, свыше четверти советского ВВП ежегодно уходило на покрытие военных расходов. Советский режим регулярно латал дыры в бюджете за счет продажи населению облигаций государственного займа, повышения цен на дефицитные продукты и торговли водкой. Несмотря на это, дефицит госбюджета продолжал расти, разумеется, в полной тайне от советских граждан. Основным источ
ником доходов советской казны являлся экспорт нефти и газа: с 1971 по 1980 г. Советский Союз увеличил производство нефти в 7, а газа в 8 раз. Но паралелльно во столько же раз выросли поставки нефти и газа странам — созницам СССР по дотационным ценам, которые были намного ниже мировых (17). После 1974 г., когда мировые цены на нефть выросли в 4 раза, Москва подняла стоимость советской нефти для своих союзников по Варшавскому договору вдвое, но, уступая протестам коммунистических сателлитов, была вынуждена оплачивать это повышение из своего же кармана, предоставляя социалистическим странам займы на десять лет под низкий процент. Подобная щедрость совершенно не отвечала экономическим интересам и возможностям СССР, но вместо того, чтобы сокращать размеры помощи «друзьям», СССР продолжал тащить эту обузу и даже наращивать свои внешние обязательства (18).
Экономические санкции, объявленные президентом Картером против СССР после военного вторжения в Афганистан, усугубили экономические трения внутри советского блока. Кремль больше не мог заставить своих восточноевропейских сателлитов делить с ним экономические трудности в период возобновившейся холодной войны. Во время встречи в Москве в феврале 1980 г. партийные лидеры этих стран уведомили своих кремлевских товарищей о том, что они ни в коей мере не готовы сворачивать собственные финансовые или торговые отношения с Западом. Если раньше проблема экономической зависимости от капиталистических стран стояла остро лишь для ГДР, то теперь экономики остальных государств — членов Организации Варшавского договора — Чехословакии, Венгрии, Румынии и Болгарии — также стали зависеть от западноевропейских стран — участниц НАТО (19). По сути дела, союзники по блоку сообщили Москве, что затыкать финансовые дыры в «социалистическом лагере» придется исключительно за счет СССР.
Во время польского кризиса со всей болезненной ясностью выявилась высокая цена лидерства Советского Союза в «социалистическом содружестве». СССР с августа 1980 г. в течение 12 месяцев вложил в Польшу 4 млрд долларов — без каких-либо видимых улучшений ситуации. Польская экономика продолжала свое падение, тогда как антисоветские настроения в польском обществе все нарастали. Тем временем в самом СССР ситуация с нехваткой продовольствия усугублялась. Несмотря на колоссальные государственные инвестиции в сельское хозяйство, советская «Продовольственная программа» буксовала, а централизованная система распределения продовольствия явно не справлялась со своей задачей. Производство хлеба, растительного масла, а также мясомолочной продукции дотировалось, чтобы сохранить низкие цены на эти товары первой необходимости.
Однако многие дешевые продукты до магазинных прилавков не доходили, процветал черный рынок, на котором можно было купить все, что угодно, но на порядок дороже, чем по госцене. В городах стали выстраиваться огромные очереди за продовольствием, даже в Москве, хотя по части снабжения столица всегда имела особые привилегии. В сложившейся ситуации Кремлю пришлось смириться с тем, что поляков стал все больше подкармливать Запад за счет программ гуманитарной продовольственной помощи. Это было унизительно идеологически, зато позволяло избавить поляков от голода. В ноябре 1980 г. Брежнев сообщил руководителям ГДР, Чехословакии, Венгрии и Болгарии о том, что Советский Союз вынужден сократить поставки дешевой нефти в эти страны, «с тем чтобы продать эту нефть на капиталистическом рынке и перебросить добытую твердую валюту» в помощь польским товарищам (20). Было совершенно очевидно, что, в случае вооруженного вторжения в Польшу, «социалистическому содружеству» будет грозить банкротство. К тому же было очевидно, насколько тяжелыми будут последствия возможных экономических санкций западных стран против членов СЭВ.
18 октября генерал Войцех Ярузельский, к тому времени уже председатель Совета министров ПНР, сменил Каню на посту первого секретаря ПОРП. Москва возлагала на Ярузельского последние надежды. На Западе и в самой Польше Ярузельского считали послушным слугой Кремля, орудием в советских руках. Это было не совсем так. После раздела Польши в 1939 г. семья Ярузельского была депортирована органами НКВД в Сибирь. Во время Великой Отечественной войны он вступил в армию войска Польского, сформированную на территории СССР, стал офицером. Бегло говоривший по-русски Ярузельский с юных лет считал, что для него нет ничего важнее безопасности родины. Он убедил себя в том, что только Советский Союз может гарантировать территориальную целостность новой Польши с ее западными землями, аннексированными у Германии. Ярузельский долго сопротивлялся советскому давлению и отказывался вводить военное положение. Однако в ноябре 1981 г. ему пришлось на это пойти: Польша оказалась на краю экономической пропасти, топлива и продовольствия не хватало, а впереди ждала суровая зима. В это время относительно умеренных лидеров движения «Солидарность» стали вытеснять люди, более радикально настроенные, им не терпелось покончить с коммунистическим режимом в Польше. Ярузельский начал тайную подготовку к путчу. Вместе с тем он продолжал играть с Кремлем в кошки-мышки. Встретившийся с Ярузельским накануне введения военного положения Николай Байбаков докладывал членам Политбюро о том, что генерал превратился в неврастеника, «не уверенного в своей способности сделать что-либо». Ярузельский
твердил о том, что польская католическая церковь готовится объединить усилия с «Солидарностью» и «объявить священную войну против польских властей». В конечном счете генерал попросил Москву срочно выделить новую экономическую помощь и предоставить советские войска в качестве резервных сил для польской армии и полиции (21). Иными словами, Ярузельский хотел поменяться ролями со своими шантажистами из Кремля.
На чрезвычайном заседании Политбюро слово взял Андропов. Глава КГБ предупредил о том, что Ярузельский намерен «все свалить» на Советский Союз. В заключение Андропов твердо заявил, что Советский Союз ни при каких обстоятельствах не может позволить себе военное вмешательство, даже если движение «Солидарность» придет к власти. «Мы должны прежде всего думать о своей собственной стране, об усилении Советского Союза, — сделал вывод оратор. — В этом наша генеральная линия». Андропову было известно о том, что перебои с продовольственным снабжением распространились на всю страну, включая даже Москву и Ленинград, и его беспокоила возможность беспорядков, подобных тем, что произошли в Новочеркасске в 1962 г. Восстание польских рабочих заставило Андропова задуматься, надолго ли хватит терпения у советского рабочего класса (22).
Председатель КГБ был почти готов к тому, чтобы отказаться от «оказания братской помощи» попавшим в беду коммунистическим режимам (на Западе это называлось «доктрина Брежнева»), а может быть, и пересмотреть вариант революционно-имперской парадигмы, которой руководствовался Кремль. Как заключил американский политолог Мэтью Уимэт, события в Польше и движение «Солидарность» показали, что от «брежневской доктрины ограниченного суверенитета осталось примерно то же, что и от человека, чьим именем ее назвали: оба они превратились в манекенов, которые двигались лишь по инерции, опираясь на тающие силы некогда мощной империи, и тщетно надеялись вернуть себе прежнюю роль в международных делах... Польский народ, сам того не осознавая, сумел принудить советского колосса к отступлению, и советская империя так и не оправилась от польского удара» (23). Несмотря на известную долю преувеличения задним числом смертельности польского «удара» по империи, в этой оценке содержится много верного.
После введения Ярузельским военного положения 13 декабря 1981 г. в Кремле вздохнули с облегчением: смертельная угроза Варшавскому договору миновала. Однако на этом польский кризис не закончился. Он стал внешним проявлением растущего структурного кризиса внутри всего соцлагеря. Сохранение контроля над Польшей по-прежнему стоило СССР очень больших средств. В 1981 г. Ярузельский все-таки добился от Москвы дополнительной экономиче
ской помощи в общей сложности на 1,5 млрд долларов. Огромное количество зерна, масла и мяса из государственных резервов СССР уходило в Польшу и мгновенно исчезало там, словно в бездонной бочке. Промышленные предприятия Польши тоже получали жизненно необходимое сырье от СССР, в том числе железную руду, цветные металлы и, самое главное, субсидированную нефть (24).
Польские события по своим последствиям стали самыми тяжелыми в череде кризисов, которые один за другим потрясли Кремль в начале 1980-х гг. Впервые после вторжения в Чехословакию и расцвета европейской разрядки советские руководители со всей ясностью осознали, что у могущества СССР есть свои пределы даже на территориях, примыкающих к его границам. Несмотря на грозящий «старой гвардии» старческий маразм, она все же подошла вплотную к фундаментальному пересмотру советских интересов безопасности и внешней политики. Но подойдя вплотную, дальше пойти она не смогла и не решалась. В поисках выхода из системного тупика стареющие лидеры СССР смотрели назад, а не вперед, и не видели выхода.
Политбюро и Рейган
Оставшиеся тайной для всех дискуссии в Кремле о положении в Польше, затрагивали и еще один весьма болезненный вопрос: как реагировать на провокационный и милитаристский курс администрации Рейгана. Благодаря информации, которую предоставлял ЦРУ польский генштабист полковник Рышард Куклинский, Рейган был хорошо осведомлен о давлении на поляков из Кремля. Введение военного положения в Польше он воспринял как личное оскорбление (25). Президент США вознамерился наказать Советский Союз по самому крупному счету и создать как можно больше проблем советской экономике. С декабря 1981 г. Рейган начал оказывать сильнейшее давление на западноевропейские страны, чтобы они наложили эмбарго на поставку нефтегазового оборудования для строительства трансконтинентального газопровода «Уренгой — Помары — Ужгород — Западная Европа». Этот проект был чрезвычайно важен для СССР, так как от него зависело будущее валютных доходов страны. В конце концов, ФРГ и Франция не поддержали американские санкции, и, как отметил один историк, «Рейган проиграл первый раунд схватки с СССР». Введение в эксплуатацию газопровода было отложено лишь ненадолго, хотя и эта отсрочка много значила для СССР. В это же время с одобрения директора ЦРУ Уильяма Кэйси и министра обороны США Каспара Уайнбергера американцы предприняли несколько провокационных мероприятий, в том числе провели военные учения поблизости от советских границ и военно-морских
баз. Это была демонстрация силы и прямое давление на Кремль. Вашингтон лоббировал Саудовскую Аравию и страны ОПЕК снять ограничительные квоты на добычу нефти. В конечном счете это произошло и вызвало обвальное снижение цены на нефть. Разумеется, откровения членов администрации Рейгана о том, что они чуть ли не заложили в это время основу для будущей «победы» над Советским Союзом, нуждаются в серьезной корректировке. Вместе с тем очевидно, что Вашингтон предпринял наступление на СССР по всем фронтам, и американский напор даже превзошел все меры администрации Эйзенхауэра в течение первой половины 1950-х гг. (26).
Для Андропова действия рейгановской администрации с самого начала складывались в продуманную и зловещую стратегию. Словно читая в зеркале мрачные измышления американских стратегов о советской военной угрозе, глава КГБ предупреждал своих коллег, что «вашингтонская адинистрация пытается столкнуть развитие международных отношений на опасный путь наращивания угрозы войны» (27). В мае 1981 г. Андропов пригласил Брежнева на закрытую конференцию для высокопоставленных офицеров КГБ и в присутствии генсека рассказал удивленным слушателям о том, что Соединенные Штаты Америки готовятся к нанесению внезапного ядерного удара по СССР. Он объявил, что необходимо за счет совместных действий внешней разведки КГБ СССР и ГРУ Генштаба создать новую, более совершенную стратегическую систему раннего оповещения. Эти действия спецслужб по выявлению признаков подготовки Западом внезапного нападения на СССР получили название РЯН (ракетно-ядерное нападение). Специалисты из разведслужб отнеслись к инициативе скептически и полагали, что инициаторами этой нелепой идеи было военное начальство во главе с Устиновым. Однако это было не так: военные уже с 1970-х гг. не допускали возможности нанесения американцами внезапного первого ядерного удара. Маршал Сергей Ахромеев вспоминал позже, что он оценивал сложившуюся оперативную ситуацию как «сложную, но не критическую». На самом деле идея операции РЯН принадлежала лично Андропову. Бдительность главы КГБ приняла в данном случае почти невротические формы — ему мерещились план «Барбаросса» и ранние американские планы атомных бомбардировок СССР (28).
Андропов надеялся угрозой войны встряхнуть государственно-бюрократическую машину и все советское общество от спячки и застоя. Однако Брежнев был против радикальных шагов. Генсек не переставал твердить о разрядке и ждал, что рано или поздно наступит примирение с американцами. Многие в Политбюро с надеждой думали о том, что Рейган «опустится на землю» и начнет сотрудничать с СССР. Желая успокоить общественное мнение Запада, Брежнев
произнес в июне 1982 г. речь, в которой заявил, что СССР отказывается первым применить ядерное оружие. Вскоре после этого Устинов официально объявил о том, что Советский Союз «не рассчитывает на победу в ядерной войне» (29). Фактически это означало отказ от наступательной военной доктрины 1960-х гг.
10 ноября 1982 г. Леонид Ильич Брежнев скончался во сне. Почти тотчас Политбюро объявило о том, что новым советским руководителем будет 68-летний Юрий Владимирович Андропов. Впервые в Кремле обошлось без интриг и жестокой борьбы за власть, как это бывало в предыдущих случаях при наследовании высшего государственного поста. Такому исходу, скорее всего, способствовало напряжение нового пика холодной войны, но значение имела и твердая поддержка со стороны Устинова и Громыко. Трагедия Андропова заключалась в том, что к этому времени болезнь почек, которой он страдал много лет, перешла в окончательную стадию.
К Рейгану Андропов всегда относился с недоверием. Когда Рейган прислал Брежневу написанное от руки письмо с предложением провести переговоры о ядерном разоружении, то Андропов и остальные члены правящего триумвирата в Кремле отклонили это предложение, сочтя его грубой уловкой. Тем временем американо-советские отношения становились все хуже. 8 марта 1983 г. президент США провозгласил Советский Союз «империей зла». Тем самым он превзошел предыдущую администрацию по градусу своей риторики: Картер хотя бы не ставил публично под сомнение легитимность существования советского строя. 23 марта 1983 г. Рейган взорвал еще одну информационную бомбу, объявив о начале разработки Стратегической оборонной инициативы (СОИ). Эта программа ставила задачу сделать ядерное оружие «устаревшим и ненужным». Советские военачальники и кремлевское руководство восприняли СОИ как угрозу нейтрализовать все советские МБР, чтобы СССР стал уязвимым для американского ядерного удара. Рейгановские речи об «империи зла» и СОИ еще больше усилили беспокойство Андропова, и без того обостренное лихорадочной активностью американских вооруженных сил и спецслужб по всему миру. В течение апреля — мая 1983 г. Тихоокеанский флот США проводил крупные учения, попутно отслеживая, насколько хорошо у советской стороны работает система наблюдения за акваторией Тихого океана, а также система раннего оповещения. Помимо прочего, американцы отрабатывали условные нападения на советские атомные подводные лодки с ядерными боеголовками на борту. Москва ответила целой серией крупных военных учений с участием армий стран Варшавского договора. В том числе впервые была проведена репетиция всеобщей мобилизации и взаимодействия обычных войск с войсками стратегического назначения.
Разумеется, все это создавало зловещий фон для проведения операции РЯН. Сотрудники и агенты КГБ и ГРУ за рубежом получили оперативное задание осуществлять постоянное слежение за «приготовлениями НАТО к ракетно-ядерному удару по СССР» (30).
Оценивая события того времени, некоторые ветераны администрации Рейгана считают, что именно оттуда берут начало последующие изменения в поведении Советского Союза. Сотрудник ЦРУ Роберт Гейтс заключил, что «СОИ действительно серьезно повлияла на политическое и военное руководство СССР», создав перспективу «новой, невероятно дорогостоящей гонки вооружений в той области, в которой СССР едва ли мог успешно состязаться с США». Гейтс уверен, что «идея СОИ» убедила «даже самых консервативных членов советского руководства в необходимости серьезных перемен в самом СССР» (31). На самом же деле реакция кремлевской верхушки на СОИ была куда неопределенней. У высших партийных и военных кругов Советского Союза не было предчувствия надвигающейся гибели. Экспертная группа из ученых и специалистов под руководством физика Евгения Велихова пришла к заключению, что инициатива Рейгана с СОИ, скорее всего, не требует принятия немедленных контрмер. Однако этим заключением спор о СОИ не завершился. Советские военные осознали, что данная программа со временем сможет стимулировать развитие новых военных технологий. Устинов проявил активный интерес к проблеме СОИ. Вместе с президентом Академии наук СССР Анатолием Александровым он начал составлять долгосрочный план работ в ответ на инициативу Рейгана. Внутри военно-промышленного комплекса и раньше находились люди, такие как академик Андрей (Герш) Будкер и конструктор ракетной техники Владимир Челомей, которые выдвигали идеи по созданию советской СОИ (32).
Рекламируя программу СОИ на обсуждении в конгрессе США, администрация Рейгана утверждала, что эта инициатива заставит Советы начать переговоры по ядерному разоружению на американских условиях. Однако на первых порах все вышло совсем иначе. Едва заняв свой новый кабинет, Андропов развернул в советской стране несколько кампаний: по борьбе с коррупцией, за восстановление трудовой дисциплины, а также за усиление патриотической бдительности. К тому же он сделал «последнее предупреждение» тем гражданам СССР, кто «осознанно или неосознанно служит рупором иностранных голосов, распространяя всякого рода небылицы и слухи» (33). Как это уже часто случалось в прошлом, жесткие меры по наведению порядка в стране, укреплению дисциплины на рабочих местах и усилению бдительности среди населения вызвали у ряда представителей партийной номенклатуры и большинства
народа широкую поддержку. Михаил Горбачев, который позже выразит свое неодобрение в адрес жестких мер Андропова, в 1983 г. их всецело поддержал. Военнослужащие, офицеры КГБ, а также многие члены дипломатического корпуса приветствовали «твердую руку» Андропова. Годы спустя довольно значительная часть населения России, может быть, даже и большинство, будет отзываться об Андропове уважительно и с ностальгией (34).
Ничто не могло переломить глубокое недоверие нового генсека к Рейгану, подкреплявшееся личными эмоциями — презрением, враждебностью и некоторым страхом. Анатолий Добрынин слышал, как Андропов отзывался о президенте США: «Надо быть бдительным, ибо от него всего можно ждать. Но одновременно не проходить мимо любых проявлений его готовности улучшать наши отношения». И июля 1983 г. президент США прислал Андропову собственноручно написанное письмо. Он заверил генерального секретаря в том, что правительство и народ Соединенных Штатов Америки выступают за «мирный курс» и «ликвидацию ядерной угрозы». В заключение Рейган написал: «Исторически так сложилось, что наши предшественники добивались большего прогресса, когда общались лично и откровенно. Если Вы пожелаете поучаствовать в таком общении, то я к вашим услугам». Добрынин полагал, что Андропов был заинтересован в активизации конфиденциального канала и диалоге с Рейганом. Но Александров-Агентов вспоминал, что подозрительный генсек скорее воспринял обращение Рейгана «как проявление лицемерия и желание запутать, сбить с толку руководство СССР». Андропов ответил вежливым официальным письмом, оставив предложение Рейгана о личной встрече без внимания (35).
Чем сильнее давили из Вашингтона, тем жестче была реакция Политбюро. Война нервов достигла своей наивысшей точки в связи с трагическим инцидентом, произошедшим 1 сентября 1983 г. во время рейсового полета самолета южнокорейской авиакампании КАЛ. В этот день в закрытое воздушное пространство СССР над Курилами, где располагались военные объекты, вторгся сбившийся с курса пассажирский «Боинг-747» южнокорейской авиакомпании. Советские силы ПВО, ошибочно приняв гражданское судно за американский самолет-разведчик, уничтожили самолет вместе с его 269 пассажирами. Введенный в заблуждение Устиновым и военными, которые пообещали ему, что «все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет», Андропов, уже находившийся в больнице из-за острой почечной недостаточности, согласился скрыть факт уничтожения самолета. Рейган и его госсекретарь Джордж Шульц были искренне потрясены человеческими жертвами и возмущены тем, что СССР лжет и уходит от ответственности. В то же время в ЦРУ, Пентагоне и аме
риканских СМИ нашлось немало желающих набрать пропагандистские очки за счет «империи зла». Отказ СССР обнародовать правду о сбитом самолете давал им блестящую возможность разоблачить советские власти перед лицом всей мировой общественности, выставить их бессердечными убийцами невинных людей (36).
Вначале советский лидер хотел урегулировать конфликт через конфиденциальные каналы и сетовал на «колоссальную глупость тупоголовых генералов», которые сбили гражданский самолет. Но развернувшаяся во всем мире антисоветская истерия, организованная администрацией Рейгана, явилась последней каплей, переполнившей чашу терпения Андропова. В это время он уже знал о своей близкой смерти. 29 сентября газета «Правда» опубликовала заявление главы СССР в связи с ухудшением советско-американских отношений. Андропов сообщил советскому народу, что администрация Рейгана взяла опасный курс на то, чтобы обеспечить Соединенным Штатам мировое господство. Он заявил, что инцидент с корейским самолетом — это «изощренная провокация американских спецслужб» и обвинил лично Рейгана в том, что он использует пропагандистские методы, недопустимые в межгосударственных отношениях. В заявлении была убийственная фраза: «Если у кого-то и были иллюзии насчет возможности эволюции в лучшую сторону нынешней американской администрации, то события последнего времени окончательно их развеяли. Ради достижения своих имперских целей она заходит так далеко, что нельзя не усомниться, существуют ли у Вашингтона вообще какие-то тормоза, чтобы не перейти черту, перед которой должен остановиться любой мыслящий человек» (37). Это было признанием со стороны Политбюро и Андропова глубочайшего кризиса в советско-американских отношениях — крупнейшего со времен Карибского кризиса.
События осени 1983 г., как нарочно, подкрепили мрачный вердикт Андропова. В конце сентября советские спутниковые системы слежения дали повторный сигнал о том, что имел место запуск массивной американской МБР. Тревога оказалась ложной, но напряжение в советском руководстве нарастало (38). В конце октября США высадили воздушный и морской десант на остров Гренада в Карибском море, где у власти находился революционный режим, дружественный Кубе. Предлогом для вторжения стал переворот на Гренаде, в ходе которого был убит один из революционных лидеров. Это был первый после Вьетнамской войны случай применения американских войск за рубежом, администрация изобразила все как миссию по спасению американских студентов-медиков, которые находились на острове. В ноябре вооруженные силы НАТО провели в Западной Европе крупные учения «Эйбл Арчер» («Меткий стрелок»), которые, согласно данным
советской разведки, почти полностью имитировали приготовления к нанесению ракетного удара. Кроме того, на американские военные базы в ФРГ стали прибывать первые ракеты «Першинг», несмотря на мощные антивоенные демонстрации и глубокие разногласия в западном обществе по поводу размещения этих ракет. 1 декабря Кремль направил повторные извещения правительствам государств, входящим в Организацию Варшавского договора. Советское руководство информировало союзников о решении развернуть атомные подводные лодки с ядерными ракетами вдоль побережья США в ответ на «растущую ядерную угрозу Советскому Союзу». Без таких мер, сообщалось в тексте, «авантюризм Вашингтона может привести к намерению нанести первый ядерный удар с целью «преобладания» в ограниченной ядерной войне. Нарушение военного баланса в их пользу может подтолкнуть правящие круги США к нанесению внезапного удара по социалистическим странам. Упоминалось и вторжение США на Гренаду как доказательство того, что американский империализм может «пойти на риск развязывания большой войны ради обеспечения своих корыстных классовых интересов» (39).
Риторика Кремля по форме и по содержанию начинала напоминать опасные формулировки середины 1960-х гг., до начала разрядки. Усталость и раздражение смертельно больного Андропова сквозили в тексте. В закрытом послании к лидерам стран Варшавского пакта утверждалось, что Вашингтон «объявил "крестовый поход" против социализма как общественной системы. Те, кто отдали приказ о размещении новых систем ядерного оружия на наших границах, оправдывают это безрассудное дело дальними практическими целями» (40). 23 ноября 1983 г., выполняя инструкции из Кремля, представители СССР покинули проходившие в Женеве переговоры по ограничению вооружений. В последнюю минуту дипломатам из МИД и специалистам из Генштаба удалось убедить членов Политбюро не хлопать дверью и оставить для СССР возможность вернуться в будущем за стол переговоров (41). 16 декабря, когда члены советской делегации на этих переговорах пришли в больницу навестить Андропова, тот сказал, что Советский Союз и Соединенные Штаты впервые после Карибского кризиса находятся на пути к прямому столкновению. Он пожаловался на то, что администрация Рейгана делает все, чтобы обескровить СССР в Афганистане и не дать советским войскам оттуда уйти. «Если мы начнем делать уступки, наше поражение неминуемо», — задумчиво и мрачно произнес умирающий генсек (42).
Тем временем к американскому президенту из ЦРУ поступали тревожные сигналы о том, что США своими действиями создали опасную напряженность в отношениях с СССР. К тому же на Западе ширилось антивоенное движение, и Рейган решил, что надо сделать
еще одну попытку начать переговоры с Советами. Уверенный в том, что Кремль разделяет его стремление избежать ядерной войны, он в январе 1984 г. произнес речь в духе примирения: предполагалось, что она станет «первым шагом к окончанию холодной войны». Госсекретарь Джордж Шульц, советники президента Роберт Макфарлейн, Джэк Мэтлок и другие члены команды Рейгана не разделяли экстремистских взглядов директора ЦРУ Кейси и главы Пентагона Уайн-бергера, желавших использовать войну в Афганистане для подрыва советской системы. Умеренные в администрации, включая экспертов по СССР, считали, что Соединенным Штатам не следует оспаривать законность советского строя, равно как и добиваться над ним военного преимущества, а также оказывать давление на советскую систему с целью ее развала. Они выработали основу для будущих переговоров, состоящую из четырех частей: отказ от применения вооруженных сил в международных спорах, уважение прав человека, взаимный обмен информацией и идеями, а также сокращение вооружений (43). Однако руководство в Москве, ожесточенное прежними действиями США, продолжало считать, что администрация Рейгана является заложницей тех сил, что «жаждут крови» Советского Союза и стремятся к окончательной победе над ним. Советские руководители не заметили перемен в Белом доме. В том же сентябре 1984 г., когда Громыко впервые после инцидента с корейским авиалайнером собрался встретиться с Рейганом, он сказал своим помощникам: «Рейган и его команда взяли курс на развал социалистического лагеря. Фашизм поднимает голову в Америке» (44).
Глава внешнеполитического ведомства СССР, видимо, полагал, что советско-американские отношения скатились до самого низкого уровня с начала 1950-х гг. Тем не менее он был убежден, что в государственных интересах вести диалог с американским руководителем необходимо. Добрынин пришел к заключению, что «воздействие жесткой силовой политики Рейгана на внутренние дебаты в Кремле и на эволюцию советского руководства дало эффект, прямо противоположный тому, на который рассчитывали в Вашингтоне. Американская жесткость привела к усилению тех сил в Политбюро, Центральном комитете и в силовых ведомствах, которые мыслили в таких же категориях жесткого силового давления» (45). Автор этой книги, работавший в то время младшим научным сотрудником Института США и Канады в Москве, имел возможность наблюдать, какую серьезную озабоченность у экспертов-американистов вызвало заявление Андропова, фактически отвергавшее возможность договориться с администрацией Рейгана. Вместе с тем американская официальная риторика в духе антисоветского «крестового похода» раздражала даже тех, кто обычно ратовал за улучшение американо-советских от
ношений. Впервые за многие годы в стране поползли слухи о большой войне. Люди, особенно в провинции, опять, как и до наступления разрядки, начали задавать лекторам из Москвы тревожные вопросы: «Будет ли война с Америкой? Когда она наступит?» (46).
Во взглядах Андропова на советско-американские отношения мрачный реализм сопрягался с глубоким пессимизмом, что, скорее всего, объясняется его карьерой при Сталине и многолетней работой в КГБ. Но эти взгляды резонировали с настроениями многих советских людей и влияли на внешнюю политику. Неизвестно, куда бы завел «курс» Андропова, если бы он прожил подольше. Но больной генсек умер 9 февраля 1984 г. Его преемником стал 73-летний Константин Устинович Черненко, опытный аппаратчик из ближайшего окружения Брежнева. Черненко был тоже безнадежно болен: страдал от жесточайшей астмы и спасался транквилизаторами. Первое же его появление на телеэкране не оставило ни у кого сомнений, что он останется на своем посту недолго. В период пребывания Черненко в должности генсека Устинов и Громыко сохранили за собой монопольные позиции по вопросам безопасности и международной политики. Стареющее Политбюро уже не скрывало ностальгии по сталинским временам и даже нашло время, чтобы обсудить и одобрить вопрос о восстановлении Молотова в КПСС. При этом Устинов нещадно ругал Хрущева за развенчание Сталина, считая, что все беды СССР с международным коммунистическим движением произошли именно из-за этого. Он даже предлагал переименовать город Волгоград снова в Сталинград. К своему сожалению, лидеры Кремля не могли вернуть то время, когда они были молоды и полны сил и когда Советский Союз казался неприступной твердыней, а советский народ был готов бесконечно жертвовать собой, преодолевая жизненные тяготы (47).
В Генштабе не было единодушного мнения по поводу адекватного ответа на стратегическую оборонную инициативу Рейгана. Часть генералитета считала, что для сохранения военного паритета с США необходимо увеличить военный бюджет. По официальным оценкам, прямые военные расходы, включавшие в себя стоимость содержания армии и вооружений, уже достигли 61 млрд рублей и составляли 8 % ВВП и 16,5 % бюджета государства. Однако, если верить Брежневу, общие расходы на оборону, включая непрямые траты, были в 2,5 раза больше, достигая 40 % от бюджета. Это была бблыная доля, чем в 1940 г., а ведь тогда Советский Союз изо всех сил готовился к большой войне. Несложные вычисления показывают, что при неизменном ВВП любое резкое повышение издержек на оборону неминуемо влекло за собой столь же резкое снижение уровня жизни населения. Это означало нарушение властью негласного социального пакта, заключенного с народом, — принципа «живи и давай жить другим» (48).
В доступных советских архивных документах нет ничего о дискуссиях в Политбюро по вопросу о военных расходах. Однако известно, что начальник Генерального штаба СССР маршал Николай Огарков предпринял было попытку обсудить этот вопрос на заседании Совета обороны. Он критиковал военно-промышленный комплекс, которым руководил Устинов, за неповоротливость. По мнению маршала, ВПК занимается неэффективными и слишком дорогостоящими гигантскими проектами, а стремление «оборонки» поспеть за США в гонке вооружений самоубийственно. Вместо ответа на критику Устинов отправил Огаркова в отставку, тем более что неуступчивый маршал долгие годы был бельмом на глазу у министра обороны. По непроверенным данным, в Кремле кое-кто даже предлагал перейти на 6-дневную рабочую неделю и создать специальный «оборонный фонд», чтобы получить дополнительные средства на программу перевооружения. Но в итоге эти предложения были оставлены без внимания (49). Политбюро уже не могло отказаться от социальных уступок трудящимся, сделанных в хрущевско-брежневские времена. Возврат к старым мобилизационным методам был невозможен.
С 1940-х гг. в советском обществе произошли необратимые изменения. У руководства уже не было того огромного человеческого ресурса, который имелся в распоряжении Сталина до Второй мировой войны, — десятков миллионов молодых, необразованных рабочих, крестьян и партийных кадров, готовых за гроши и впроголодь «строить социализм». Среди элитной части советской образованной молодежи 1980-х гг. коммунистическая идея выродилась в ритуальное действо и повод для анекдотов. Молодыми людьми все больше владели другие интересы: неутоленная жажда потребительства и денег, прагматичное отношение к жизни, стремление к индивидуальному самовыражению и удовольствиям. В 1983 г. Андропов, опираясь на полицейские методы, начал кампанию «борьбы за трудовую дисциплину», включавшую борьбу с коррупцией и пьянством на производстве. Однако вскоре кампания выродилась в фарс и доказала свою полную неэффективность. Члены Политбюро тоже были не те, что их предшественники 40 лет назад: многие из них в силу преклонного возраста больше думали не о будущем советской державы, а о собственном здоровье, о том, как сократить себе объем работы и сохранить в дополнение к пенсии все привилегии, полагавшиеся высшей советской элите. Черненко, Владимир Щербицкий, Динмухамед Кунаев, Николай Тихонов и другие «старцы» упорно не желали уступать место молодым кадрам, которых Андропов набрал в Политбюро и Секретариат. Среди новых назначенцев выделялись Михаил Горбачев, Егор Лигачев и Николай Рыжков (50).
Члены «старой гвардии» в Политбюро еще были готовы сопротивляться переменам, но их время подошло к концу. Устинов умер 20 декабря 1984 г., а 10 марта 1985 г. скончался Черненко. Пока шла подготовка к третьим за 3 года похоронам главы партии и государства, за кремлевскими стенами активно решался вопрос, кто будет следующим генеральным секретарем. После закулисных согласований Андрей Громыко, последний оставшийся в живых член правящего триумвирата, предложил кандидатуру Михаила Сергеевича Горбачева, самого молодого члена Политбюро. Кандидатура была «единодушно» поддержана. Через несколько месяцев после своего избрания генсеком Горбачев отблагодарил Громыко, предложив ему пост председателя Президиума Верховного Совета СССР — церемониальную высшую государственную должность, которую с 1977 г. совмещали генеральные секретари ЦК КПСС. Так кончилась «эра Громыко» в МИД (51). Огромная власть, выскользнув из ослабевшей хватки сталинских назначенцев, оказалась в руках молодого, сравнительно неопытного руководителя. К несчастью для Горбачева, в наследство ему досталась не только власть над огромной державой, но и громадные завалы проблем, копившихся десятилетиями.
Новое лицо в Кремле
Многие западные обозреватели и ближайшие помощники нового генсека сравнивали Горбачева с Никитой Хрущевым. Действительно, у этих двух людей было много общего, несмотря на их принадлежность к разным поколениям, контраст в уровне образованности, манерах и вкусах. Оба вышли из крестьянских семей, оба желали перемен и видели себя реформаторами, у того и другого были безбрежный оптимизм и бьющая через край самоуверенность. Оба испытывали отвращение к темным страницам сталинского прошлого и верили в здравый смысл народа, коммунистическую систему и основополагающие принципы марксизма-ленинизма. И в том, и в другом руководителе была заложена склонность к новаторству. Они не боялись повести советский корабль по новым, неизведанным фарватерам (52). Вильям Таубман, американский автор наиболее полной биографии Хрущева, отмечает, что Горбачев считал брежневские годы временем застоя, когда реакция взяла верх над попытками Хрущева расстаться со сталинской системой. Горбачев считал, что его задача — довести до конца начатое Хрущевым (53).
Вместе с тем всеми чертами и свойствами своей личности Михаил Сергеевич Горбачев был полной противоположностью неукротимому Никите Сергеевичу. Он не был бойцом и борьбе предпочитал поиск консенсуса. Хрущев был невыдержан и импульсивен: если он видел
препятствие или проблему, то шел на них, как танк на вражеские окопы. Горбачев обычно затягивал принятие решения до бесконечности, много говорил и предпочитал плести сети бюрократических интриг (см. главу 10). Жизни Хрущева, как и его карьере, не раз угрожала смертельная опасность: во времена сталинских репрессий, в период Великой Отечественной войны или когда он возглавил заговор против Берии. Горбачев никогда не глядел смерти в лицо, если не считать несколько недель жизни под немецкой оккупацией в годы войны, когда он был ребенком. Верховную власть в стране он получил, как говорится, «на серебряном блюдечке». За него выступила «команда юниоров» из кандидатов в члены Политбюро, которую набрал Андропов и куда входили Лигачев, Рыжков и глава КГБ Виктор Чебриков. Военные также радостно приветствовали кандидатуру Горбачева. Его конкуренты — председатель Совета министров СССР Николай Тихонов, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий Романов и первый секретарь Московского горкома КПСС Виктор Гришин — сразу и безропотно признали власть нового генсека. И никому не пришло в голову создавать коллективное руководство, чтобы присматривать за молодым и непроверенным лидером (54).
Эта на удивление легкая победа Горбачева подтвердила не только силу андроповских выдвиженцев, но всеобщее желание, даже в номенклатуре, омолодить власть в стране. Секретари региональных партийных организаций, партработники низшего звена, не говоря уже о рядовых коммунистах, искренне приветствовали приход Горбачева. После нескольких лет правления геронтократии все были рады появлению молодого и энергичного руководителя. Однако, несмотря на такую широкую поддержку, Горбачев занял выжидательную и осторожную позицию. На заседании Политбюро, после того как все его члены один за другим высказались за его избрание, Михаил Сергеевич заявил, что «нам не нужно менять политику. Она верная, правильная, подлинно ленинская политика». И только месяц спустя, на апрельском (1985 г.) пленуме ЦК КПСС и во время поездки в Ленинград в мае того же года, которую транслировало телевидение, Горбачев наконец сказал то, что всем давно хотелось услышать: Советскому Союзу нужна «перестройка». Являясь синонимом запретного в СССР слова «реформа», на первых порах слово «перестройка» означало лишь перемены в управлении экономикой. Позже под этим словом будут подразумевать весь период правления Горбачева, хотя смысл и значение перемен менялось за этот период самым фантастическим образом. Крайне осторожные и обтекаемые, хотя и сказанные энергично и эмоционально высказывания молодого генсека выдавали отсутствие у него собственных рецептов оздоровления советской экономики и общественной жизни. Горбачев хотел улучшить существу
ющую систему, но не имел представления, как это сделать. Развернутой программы по выходу из экономического кризиса, даже чего-то вроде «Нового курса» Франклина Рузвельта, у него не было. Тем не менее он понимал, что его задача — спасти социализм от стагнации и неминуемого кризиса. В своих мемуарах Горбачев написал о своих первых шагах на посту генсека, чуть ли не оправдываясь: «Взявшись за решение исторической задачи обновления общества, реформаторы не могли, естественно, разом освободить свое сознание от прежних шор и оков. Мы, как, вероятно, все политические лидеры в переломные моменты истории, должны были вместе с народом пройти путь мучительных поисков» (55). Два года понадобится Горбачеву, чтобы «освободить свое сознание» и подготовить себя к радикальным реформам, необходимость в которых давно назрела.
Политика, которую Горбачев проводил в стране в течение первых двух лет пребывания на высшем государственном посту, мало чем отличалась от той программы, что наметил Андропов в краткий период своего правления. Еще при Андропове началось уголовное преследование коррумпированных партийных и хозяйственных деятелей и чиновников МВД, прежде всего тех, кто был связан с брежневским кланом. Новый генсек также был убежден, что если избавиться от кадрового балласта и привлечь молодых и энергичных руководителей, то советская система снова заработает. Началась перестановка кадров. Наиболее коррумпированные «брежневцы» были сняты со своих постов или отправлены на пенсию. За первые полтора года Горбачев на две трети обновил Политбюро, были сменены 60 % секретарей обкомов и 40 % членов ЦК. В первые годы правления Горбачева устраивала централизованная плановая экономика, хотя о необходимости децентрализации многие говорили. Много лет спустя он объяснил, что вначале ему хотелось с помощью партийно-административных механизмов провести техническое перевооружение действующих предприятий и производств и, лишь осуществив к началу 1990-х гг. экономическую модернизацию, готовить условия для радикальной экономической реформы. Программа модернизации, таким образом, началась довольно осторожно. Она состояла из двух частей. Во-первых, программа предполагала почти вдвое увеличить капиталовложения в машиностроение для тяжелой промышленности, большей частью за счет дефицитного финансирования. Под оптимистическим лозунгом «ускорения» планировалось за пять лет увеличить темпы роста национального дохода на 20-22 %, промышленной продукции — на 21-24, сельского хозяйства — вдвое. Ставилась по-хрущевски безрассудная задача — к 2000 г. догнать Соединенные Штаты по уровню промышленного производства (56).
Во-вторых, предполагалось принять административные меры для борьбы с коррупцией, халатностью и нарушениями трудовой дисциплины. Особое внимание было уделено государственной антиалкогольной кампании. Горбачев вместе с другими партийными деятелями андроповского призыва полагал, что только резкое сокращение производства и продажи алкоголя спасет население страны от бытового пьянства и алкоголизма, ставшего настоящим бедствием для всего общества. Однако меры, предпринятые в ходе этой кампании, не принесли желаемого результата: потребление алкоголя населением не сократилось, так как вместо государственной продукции люди стали употреблять самогон и различные суррогаты. Идея «ускорения» также провалилась — сложившиеся отрасли промышленности были не способны к обновлению, не могли освоить громадные инвестиции. В результате сотни миллиардов рублей оказались «омертвленным капиталом», сгинули в черной дыре советского сельскохозяйственного комплекса. Программа модернизации, наряду с сокращением доходов от алкоголя, нанесла большой долгосрочный урон бюджету. Начал быстро расти финансовый дефицит — серьезная проблема, которая преследовала Советский Союз и Горбачева в последующие годы (57).
Горбачев вначале говорил, что внешнюю политику «менять не надо, она завоевала авторитет, требуется лишь значительно ее активизировать». Но вскоре генсек, чувствуя поддержку, начал менять советский внешнеполитический курс. Несмотря на ожесточение в отношении американцев в 1981-1983 гг., члены Политбюро и значительная часть советской номенклатуры не хотели дальнейшего обострения конфронтации с Западом. Они надеялись, что можно будет вернуться к политике разрядки. Ответственные лица из Генштаба, МИД, КГБ и военно-промышленного комплекса все яснее понимали, что поведение СССР также способствовало международной напряженности. Все больше людей говорили вслух, что требуют пересмотра решения о размещении ракет СС-20 в Восточной Европе и вводе войск в Афганистан. Таким образом, сохранился и даже вырос импульс в пользу того, чтобы возобновить прерванные переговоры с США и НАТО. Еще при жизни Черненко, в январе 1985 г., Андрей Громыко встретился в Вашингтоне с госсекретарем США Джорджем Шульцем и договорился о рамках переговоров по ограничению вооружений. В апреле 1985 г. Политбюро приняло решение о прекращении развертывания ракет СС-20 в Европе (58).
Горбачев наметил внешнюю политику как область, где можно и нужно добиться успехов прежде всего. В своих мемуарах он пишет, что давно понимал необходимость серьезных перемен во внешней политике СССР. Он приводит основной довод: «Кардинальные ре
формы в экономике и политической системе были бы невозможны без соответствующих изменений во внешней политике, создания благоприятной международной среды. Для начала надо было хотя бы расчистить снежные заносы холодной войны, ослабить давление проблем, связанных с нашей вовлеченностью в конфликты в разных точках земного шара, с участием в изнурительной гонке вооружений» (59). Генеральный секретарь ЦК КПСС оставил текущие внутренние дела на усмотрение Егора Лигачева и Николая Рыжкова и дал понять, что будет лично заниматься определением внешнеполитического курса. Первый шаг Горбачева был направлен на устранение монополии Громыко в этой сфере. С предложением занять пост министра иностранных дел он обратился не к заместителям Громыко, Корниенко и Добрынину, а к первому секретарю компартии Грузии — Эдуарду Амвросиевичу Шеварднадзе. Грузинский руководитель в международных делах не разбирался, но пользовался доверием Горбачева еще с 1970-х гг. Уже в 1987 г. Горбачев и Шеварднадзе с горсткой преданных им помощников стали принимать практически все решения, касающиеся внешней политики (60).
Именно в дискуссиях о внешней политике Горбачев впервые заговорил о необходимости «нового мышления». Подобно «перестройке», это благозвучное выражение можно было интерпретировать сколь угодно широко. Почти все коллеги Горбачева по Политбюро и партийные руководители всех звеньев, привыкшие за прошедшие десятилетия к пустозвонству прежних идеологических кампаний, решили, что это опять риторика, в лучшем случае — красивый пропагандистский лозунг (61). Но они ошибались. Генеральный секретарь рассматривал внешнюю политику не просто как способ добиться передышки для проведения реформ у себя в стране, но и как средство, которое поможет этим переменам осуществиться. Ему хотелось открыть Советский Союз внешнему миру и тем самым преодолеть сталинское наследие, выражавшееся прежде всего в противостоянии странам Запада. Нужно было переворошить идеологические догмы, а если понадобится — от них отказаться. Вскоре «новое мышление» стало синонимом кардинальной переоценки всей официальной идеологии.
«Новое мышление» зародилось у Горбачева при чтении книг, которые он поглощал в немыслимом для члена брежневского Политбюро количестве. Он читал и западных авторов — политиков, историков и философов социалистического толка — эти книги переводились и издавались ограниченными тиражами специально для партийной номенклатуры. Горбачев также любил откровенные беседы с доверенными людьми из своего окружения, часто в неофициальной обстановке. В это окружение входили Раиса Максимовна, жена Горбачева,
Александр Яковлев, Валерий Болдин, Евгений Примаков и Эдуард Шеварднадзе. Раиса Максимовна была ключевой участницей бесед в узком кругу. Она была образованной и очень волевой женщиной, считала себя «шестидесятницей» и не собиралась мириться с ролью домохозяйки, подобно недалеким женам других членов Политбюро. Окончившая философский факультет МГУ в 1955 г., одновременно с мужем, Раиса Максимовна работала социологом в Ставропольской области. Бросались в глаза ее педантичность и стремление работать над собой, склонность к самообразованию. Она тяжело переживала отъезд из Москвы, стремилась остаться интеллектуалкой, следила за содержанием литературных журналов и старалась не пропускать культурных мероприятий. Когда Горбачев вошел в Секретариат ЦК КПСС и супруги переехали из Ставрополя в Москву, Раиса немедленно окунулась с головой в мир научных дискуссий, симпозиумов и конференций. Она возобновила контакты с друзьями, однокурсниками по МГУ и коллегами в Институте философии. В 1986 г. Горбачева стала патронессой Советского фонда культуры, созданного по инициативе академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Каждый вечер, зачастую после заседаний Политбюро или других важных встреч, Горбачев брал свою жену на прогулку, во время которой они обсуждали события, произошедшие за день, а также проговаривали друг другу новые идеи. «Он не способен принимать решения без ее совета», — сказал о Горбачеве один из советских дипломатов в доверительном разговоре с американским послом Джэком Мэтлоком (62).
Еще одной ключевой фигурой в узком кругу стал Александр Николаевич Яковлев — наиболее честолюбивый в интеллектуальном плане член команды Горбачева. Он воевал на фронте, был тяжело ранен. После войны получил историческое образование и быстро сделал партийную карьеру, работая по идеологической линии. В середине 1950-х гг. Яковлев продолжил учебу в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС, с 1958 по 1959 г. стажировался в Колумбийском университете в США, а позже возглавил отдел пропаганды ЦК КПСС, где организовывал антиамериканские кампании и контрпропаганду в советских СМИ. Но вместе с тем Яковлев неизменно противостоял попыткам реабилитации сталинизма и выступал против русского национализма, который получил все большее распространение в конце 1960-х гг. среди сотрудников аппарата ЦК. В результате одного из таких выступлений в 1972 г. Яковлев был снят с должности и направлен в Канаду послом. Там, находясь в «ссылке» вдали от родины, он начал думать о реформировании советской системы, склоняясь к рецептам европейской социал-демократии. Там же, в Канаде, он познакомился с Горбачевым и, не без его содействия, вернулся в Москву на место директора Института мировой
экономики и международных отношений. Придя к власти, Горбачев включил его в состав ЦК и сделал своим близким советником. Уже в конце 1985 г. Яковлев направил Горбачеву записку, где предложил покончить с однопартийной системой. В стране должен быть создан «Союз коммунистов», состоящий из двух партий, Социалистической и Народно-демократической. Всеобщие выборы — сверху донизу — должны производиться каждые 5 лет. На 10 лет избирается президент. Записка пестрела цитатами из Ленина. Но позднее Яковлев вспоминал, что записка позволила поставить вопрос об отказе от ленинско-сталинского классового подхода в восприятии мира, о постижении того факта, «что мы живем во взаимозависимом, противоречивом, но в конечном счете едином мире». Генсек еще не был готов к таким радикальным шагам, но слушал аргументы Яковлева с большим вниманием (63).
Горячую и немедленную поддержку получил Горбачев у немногочисленной группы «просвещенных» аппаратчиков — тех, кто пришел в партийный аппарат на волне реформаторских надежд в 1950-х — начале 1960-х гг. и называл себя «детьми XX съезда». Эта группа состояла из людей, работавших референтами Андропова и ставших директорами научно-исследовательских институтов. Среди них были также специалисты-международники из международного отдела ЦК КПСС (64). Некоторые из них писали речи для Брежнева, являясь его консультантами в годы разрядки. За последние годы брежневского правления эти люди изрядно разочаровались, но до конца не изверились в идеях «социализма с человеческим лицом». Наблюдая, как общество стагнирует и тонет в коррупции и двуличии, они еще надеялись, что процесс очищения системы от сталинского наследия, начатый в 1960-е гг., можно довести до конца. Среди этих людей были наиболее ранние и последовательные сторонники политики разрядки и сокращения вооружений. Георгий Арбатов, директор Института США и Канады АН СССР, сразу после прихода к власти Горбачева направил ему ворох записок с инициативами, которые, по его мнению, должны были вывести СССР из международного тупика, возникшего после вторжения в Афганистан. Арбатов предлагал немедленный вывод войск из Афганистана, одностороннее сокращение советских вооруженных сил в Европе и на границе с Китаем и даже возвращение Японии четырех Курильских островов, аннексированных Сталиным в 1945 г. (65).
Горбачев со скепсисом отнесся к предложениям академика и отправил его записки в архив. Но в январе 1986 г. он пригласил друга Арбатова, талантливого спичрайтера Анатолия Черняева, своим личным помощником по внешней политике. Черняев полностью разделял арбатовские идеи, а кроме того, высказывался за свободу эмигра
ции из СССР и освобождение политзаключенных. В октябре 1985 г. генсек даровал советской интеллектуальной элите давно утраченную привилегию: встречаться с иностранцами, не испрашивая специального разрешения. Это был знаменательный шаг к разрыву с атмосферой ксенофобии и шпиономании, установившейся в СССР еще при Сталине (66). Генеральному секретарю хотелось видеть себя «просвещенным» правителем, окруженным интеллектуалами и свободомыслящими людьми.
Ядром горбачевского «нового мышления» стало убеждение в том, что необходимо отказаться от большевистского, сталинского, биполярного восприятия мира как противостояния двух систем. Отсюда следовал вывод о том, что следует отказаться от силовой политики великих держав и вместо этого признать, что безопасность Советского Союза неотделима и в некоторой степени совместима с интересами безопасности капиталистических стран, в том числе и Соединенных Штатов Америки. Горбачев понимал, что прежде всего нужно обуздать гонку ядерных вооружений. Сама возможность применения громадной военной силы внушала ему беспокойство, особенно если речь шла о ядерном оружии. Неприязненное отношение к силе и насилию формировалось у него с детства. Горбачев родился на земле кубанских казаков, переживших трагедии Гражданской войны, раскулачивания и сталинских репрессий. Затем пришла война, немецкая оккупация. Горбачев считал, что принадлежит, выражаясь его собственными словами, к поколению детей войны. «Врагу сдавали город за городом, появились в наших краях эвакуированные. Мы, мальчишки, лихо распевавшие перед войной песни тех лет, с энтузиазмом повторявшие: "чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим", надеялись, верили, что вот-вот фашисты получат по зубам. Но к осени враг оказался у Москвы и под Ростовом». Михаил еще ребенком понял, какой ценой досталась народу победа. «Война стала страшной трагедией для всей страны. Порушено было все, что с таким трудом создавалось. Порушена семья — дети остались без отцов, жены — без мужей, девушки — без женихов» (67). Как выпускник юридического факультета МГУ Горбачев был освобожден от службы в армии. Университетские годы приоткрыли его сознание для вольнодумных мнений и идей, расходившихся с официальной милитаристской пропагандой.
В отличие от таких руководителей, как Сталин, Хрущев или Бреж-нев,которые курировали вооруженныесилыивоенно-промышленный комплекс и уделяли приоритетное внимание и ресурсы его нуждам, Горбачев столкнулся с военными и «оборонкой» лишь когда стал генеральным секретарем ЦК КПСС (68). В соответствии с традицией, установленной Сталиным и Хрущевым, руководитель пар
тии должен был также руководить Советом обороны. Олег Бакланов, в то время руководивший рядом программ по ракетно-космической технике, вспоминал, что Горбачев даже в 1987 г., через два года после вступления в должности, относился к военным программам и их обсуждению безо всякого интереса и понимания (69). Как-то в беседе с одним из русских физиков-ядерщиков Горбачев признался, что испытал что-то вроде морального шока, когда осознал, что ответственность за использование ядерного оружия лежит на нем лично. Он также рассказал, что ознакомился с докладом ученых о «ядерной зиме», в котором прогнозируется уничтожение жизни на всей планете в результате массированного использования ядерного оружия. По его словам, однажды он принял участие в военных учениях, во время которых моделировались действия советской стороны в ответ на ядерное нападение противника. Его попросили отдать команду о нанесении ответного удара. Он категорически отказался делать это, «даже в учебных целях» (70).
Горбачев и сторонники «нового мышления» не сразу поняли, как им действовать в жестокой реальности американо-советской конфронтации. Что предпринять, чтобы затормозить маховик холодной войны внутри собственного госаппарата и тем более за океаном? Министр обороны Каспар Уайнбергер, директор ЦРУ Уильям Кейси и сотрудники Белого дома были настроены вести «крестовый поход» против советского коммунизма до победного конца (71). Тем не менее сам Рейган, которому не терпелось встретиться с новым советским руководителем, готовился к переговорам. В этом ему помогали госсекретарь Джордж Шульц и аппарат Совета национальной безопасности, который возглавлял помощник президента Роберт Макфарлейн. К сожалению, ни Горбачев, ни его непосредственное окружение не имели представления о мирных намерениях Рейгана (72).
Разглагольствования Рейгана о советской экспансии в третьем мире, в то время когда американцы стремились присутствовать всюду, раздражали приверженцев «нового мышления». Вашингтон настаивал на одностороннем выводе советских войск из Афганистана, Анголы, Эфиопии и других горячих точек, при этом препятствуя любым попыткам поставить вопрос о поддержке США военных формирований, запятнавших себя кровавыми делами в странах Центральной Америки. В Кремле справедливо считали, что верхушка американского руководства больше заинтересована в том, чтобы «обескровить» советские войска в Афганистане, чем в переговорах, которые могли бы обеспечить вывод советских войск из этой страны. Поэтому Горбачев решил избегать каких-либо действий за пределами страны, которые можно было расценить как сдачу позиций или уступки со стороны СССР. Несмотря на многочисленные просьбы солдатских матерей и
советы ближнего окружения, советский руководитель решил повременить с выводом войск из Афганистана. Весной 1985 г. он записал в свой рабочий блокнот: «Необходимо поэтапное урегулирование конфликта; провести беседу с афганским руководством (Бабрак Кар-маль) о расширении базы режима; переговорить с [маршалами] Соколовым и Ахромеевым по военным аспектам проблемы. Очень важно: полная сдача позиций недопустима». В 1985-1986 гг. вооруженные части советской армии значительно усилили военные операции против моджахедов. Не справлявшийся с ролью лидера Афганистана Бабрак Кармаль был заменен на более сильную личность — Мухаммеда Наджибуллу, на тот момент начальника афганской службы безопасности. Позже у Горбачева возникнет немало проблем из-за задержки с выводом войск из Афганистана, как, впрочем, и из-за топорно проведенной антиалкогольной кампании, а также задержки назревших экономических и финансовых реформ (73).
Первые смелые инициативы Горбачева относятся к области ограничения вооружений. К лету 1985 г. он уже вступил в переписку с Рейганом, в которой прозвучал главный вопрос: как уменьшить угрозу ядерной войны и обуздать гонку ядерных вооружений. Горбачев отказался от практики, установившейся еще с 1977 г., в соответствии с которой любая встреча между руководителями сверхдержав должна быть привязана к подписанию каких-либо важных документов. Советники Рейгана в большинстве своем не поддерживали идею о встрече с молодым и энергичным генсеком. Однако президент США, который с 1983 г. ждал возможности лично и начистоту объясниться с советским руководством, настоял на встрече с Горбачевым в Женеве в ноябре 1985 г. В ходе подготовки к этой встрече лидеры двух стран восстановили работу конфиденциального канала между Вашингтоном и Москвой и стали интенсивно обмениваться личными посланиями. На первый порах Горбачев отверг предложение американцев вести переговоры по четырем параметрам, в частности по правам человека и Афганистану. Генсек предложил сосредоточить внимание на вопросе о сокращении ядерных вооружений. Он дал понять Рейгану, что СССР рассматривает программу Стратегической оборонной инициативы как угрозу балансу сил между сверхдержавами. Несмотря на то что СОИ не представляла немедленной угрозы, эта программа давала толчок новому витку гонки вооружений, опасному и дорогостоящему. Горбачев полагал, что программа «звездных войн» (СОИ) «уже на нынешней стадии серьезным образом подрывает стабильность. Мы настоятельно советуем Вам свернуть, пока дело не зашло слишком далеко, эту резко дестабилизирующую и опасную программу. Если положение в этой области не будет скорректировано, то у нас не останется иного выхода, как принять меры, требуемые на-
шей и наших союзников безопасностью». Накануне саммита в Женеве Горбачев написал Рейгану, что «предотвращение ядерной войны, снятие военной угрозы есть наш взаимный, причем доминирующий интерес». Он убеждал американского президента согласиться на «демилитаризацию космоса». «Как представляется, мы вполне могли бы достичь четкого взаимопонимания о недопустимости ядерной войны, о том, что в ней не может быть победителей». А чтобы не быть голословным, в августе 1985 г. Горбачев объявил односторонний мораторий СССР на проведение подземных ядерных испытаний (74).
Заявленный Горбачевым внешнеполитический курс удивительно напоминал миролюбивые цели Брежнева с начала 1970-х гг. Это отражают и предписания, одобренные на заседании Политбюро перед встречей в верхах. В них слово в слово повторялись все привычные фразы периода разрядки, при этом вновь подтверждалось стремление СССР играть важную геополитическую роль в странах третьего мира. Специалисты, готовившие эти предписания для утверждения на Политбюро, предвидели, что американская сторона не согласится с таким подходом к конфликтам в странах третьего мира, и оказались правы. Кроме того, они предупреждали, что «на запрет космических вооружений Рейган, конечно, не пойдет» (75).
Советские дипломаты и военные, внимательно наблюдавшие за дебютом Горбачева на ристалище в Женеве, остались довольны. При всем внешнем обаянии советский руководитель проявил себя жестким переговорщиком. Как и ожидалось, лидеры двух стран согласились лишь в одном: «в ядерной войне не будет победителей и допустить ее нельзя ни в коем случае». В Москве все пришли к единодушному мнению: с нынешней администрацией вряд ли можно достичь крупных результатов. Выступая перед членами Политбюро и партийными руководителями, Горбачев критиковал Рейгана за «примитивность, пещерные взгляды и интеллектуальную немощь». Он считал, что американский президент является пешкой в руках представителей военно-промышленного комплекса, и обещал укрепить обороноспособность СССР. Однако внутренне генсек был обескуражен, обнаружив, что Рейган искренне верит в то, что говорит. Он был раздосадован также тем, что ему не удалось убедить Рейгана отказаться от СОИ. Руководитель СССР пытался догадаться и понять, что движет Рейганом. В мемуарах он воспроизводит свои раздумья после саммита: «Странные впечатления вызывали у меня адвокатские доводы в пользу космической стратегической инициативы. Что это: полет фантазии, прием, имеющий целью сделать СССР сговорчивым на переговорах, или все-таки не слишком ловкая попытка успокоить нас, а самим довести до конца безумную идею — создать щит, позволяющий безбоязненно нанести первый удар» (76). 410
Под впечатлением от встречи в Женеве советский лидер принялся искать новые идеи и подходы, которые могли бы разорвать порочный круг американо-советского соперничества. В отличие от Брежнева, который в схожих обстоятельствах ждал инициатив с американской стороны, Горбачев решил сам пойти в «мирное наступление» и увлечь президента США темой ядерного разоружения. В канун нового, 1986 г. он встретился с советскими военными и дипломатами, принимавшими участие в переговорном процессе, и потребовал от них свежих идей и подходов к решению этой задачи. На основе их предложений Горбачев объявил о программе всеобщего и полного ядерного разоружения к 2000 г. Администрация Рейгана не придала значения этой программе, сочтя ее пропагандистской уловкой. Однако на самом деле в ней отразилась глубокая приверженность Горбачева идее ядерного разоружения. А всеобщий, демонстративно утопичный характер этой инициативы лишний раз свидетельствовал о том, что Горбачев был по природе оптимистом и верил в силу больших идей. Анатолий Черняев вспоминает, что Горбачев и его окружение считали, как и при Брежневе, что «можно снять угрозу войны, ограничившись проблематикой разоружения» (77).
Горбачев стал готовиться к очередному, XVII съезду КПСС, который должен был пройти в феврале — марте 1986 г., при всей своей ритуальности это мероприятие по-прежнему имело чрезвычайно важное внутриполитическое значение. Уединившись на черноморской госдаче, генсек совместно с Яковлевым и Болдиным изучал предложения, поступившие от научно-исследовательских институтов, и обсуждал проект политического доклада съезду. Руководители до Горбачева никак не могли примирить прагматичное стремление к разрядке со своим биполярным, идеологическим мировоззрением. Горбачев, однако, уже не считал мир расколотым: вместо привычной формулировки о существовании «двух лагерей» — социализма и империализма — он выдвинул идею о взаимосвязанности, взаимозависимости, целостности мира. Он вспоминал позднее, что это теоретическое новшество «оказало громадное воздействие на нашу собственную и мировую политику». В проекте доклада подчеркивалось: «Политика тотального противоборства, военной конфронтации не имеет будущего... Гонка вооружений, стремление к военному превосходству объективно не могут принести политического выигрыша никому». Делался вывод, что «задача обеспечения безопасности предстает как задача политическая и решить ее можно лишь политическими средствами» (78). В этом эпизоде еще раз проявилась склонность Горбачева к глобальным теоретическим новациям, причем не только применительно к внешней политике.
Когда Горбачев представил проект доклада своим коллегам по Политбюро для обсуждения, многие из них стали настаивать на включении в него старых идеологических постулатов. Борис Николаевич Пономарев, ветеран Коминтерна, более 30 лет возглавлявший международный отдел ЦК, в разговоре со своими сотрудниками сказал: «Какое "новое мышление"? У нас правильное мышление. Пусть американцы меняют свое мышление... А какие у вас претензии к нашей внешней политике: что мы космос освоили? Или что межконтинентальные ракеты создали? Вы что, против силы, с которой империализм только и будет считаться?!» (79). В окончательном варианте доклада на съезде Горбачев пошел на компромисс, разбавив новые подходы старым лексиконом в духе «пролетарского интернационализма». И все же, как отмечает американский исследователь Роберт Инглиш, из доклада были убраны идеологические догматы о том, что мирное сосуществование является формой классовой борьбы или что ядерная война, если она произойдет, приведет к победе социализма. От сталинской доктрины о «двух лагерях», ставшей главным послевоенным воплощением советской революционно-имперской парадигмы, не осталось и следа (80).
Международники в партийном аппарате и МИД, а также консультанты из научно-исследовательских институтов сочли инициативу о ядерном разоружении и доклад Горбачева на съезде КПСС поворотным моментом во внешней политике СССР. Ведущий американский эксперт Рэймонд Гартхофф, оказавшийся в эти дни в Москве, был крайне удивлен, когда его старые знакомые из МИД и Института США и Канады согласились с тем, что у США есть законные интересы и некоторые из них могут, в принципе, совпадать с советскими интересами (81). Сразу же после партийного съезда генсек собрал своих помощников и предупредил их о том, чтобы они не считали советские инициативы просто способом набрать пропагандистские очки. «Мы, по сути, не получили ответа на мое обращение от 15 января по ядерному вооружению. Мы предложили ему [Рейгану] реальные вещи... Нечестная игра сейчас уже невозможна. Обмануть друг друга все равно уже не удастся». В той же беседе Горбачев подчеркнул, что «новое мышление» ставит СССР перед необходимостью признать национальные интересы США и найти компромиссы с американцами и их союзниками (82).
Однако в Вашингтоне не верили словам Горбачева. Даже умеренные в администрации Рейгана ждали от советских властей конкретных шагов в Афганистане и прогресса с соблюдением прав человека. Эти два критерия были главными для самого президента США. По ним он судил об истинных намерениях Москвы. Американцы проигнорировали односторонний советский мораторий на подземные 412
ядерные взрывы и объявили о новой серии ядерных испытаний. ЦРУ продолжало курс на поддержку исламистских формирований, воевавших против советских войск в Афганистане. «Война разведок» между США и СССР шла с все большим ожесточением. В марте 1986 г. два американских эсминца с провокационной целью нарушили советские территориториальные воды и появились в шести милях от побережья Крыма, где как раз в это время отдыхал Горбачев. Подобные операции проходили и у берегов Ливии, союзника СССР, и завершились налетом американских самолетов на эту страну, когда американцы решили наказать Каддафи за поддержку международного терроризма (83). И, наконец, многие в окружении Рейгана считали, что СОИ позволит администрации убить одним ударом нескольких зайцев. Эта программа давала моральное прикрытие новым дорогостоящим программам вооружений. Она обеспечивала мощные государственные инвестиции в научно-технические исследования и в конечном счете в американскую экономику. «Ястребы» в администрации были твердо убеждены, что СОИ напугает Кремль и принудит его к отступлению по всем фронтам (84).
Горбачев отреагировал жесткой риторикой. Своим помощникам и спичрайтерам он сказал, что надо «основательно лягнуть американцев». На заседании Политбюро он высказался в адрес Рейгана и его команды эмоционально: «Дипломатические коррективы в отношении Соединенных Штатов Америки надо сделать. Вообще с этой бандой кашу не сварим. В мае Шеварднадзе не поедет в Вашингтон. Тем самым и встречу на высшем уровне подвешиваем» (85). Однако при внимательном изучении записей, сделанных на заседании Политбюро, и советских действий становится очевидным, что дальше резких слов Горбачев идти не собирался. Он не захотел платить американцам той же монетой и продолжал настаивать на сближении с Соединенными Штатами и остальным западным миром. «При всей противоречивости наших отношений реальность такова, что мы без них ничего не сделаем и они без нас ничего не сделают. Мы без Америки мир сохранить не сумеем. Это сильный наш ход: мы признаем их роль. Наш серьезный теоретический и политический анализ демонстрирует уважение к Соединенным Штатам». Горбачев сказал своим помощникам, что, даже если американцы и западноевропейцы так и будут ходить вокруг да около темы ядерного разоружения, Советскому Союзу все равно нужно двигаться вперед и продолжить «женевский процесс» в своих собственных интересах. Таким образом, концепция «нового мышления» побуждала Горбачева идти на разрядку независимо от того, что делала американская сторона и даже вопреки американским действиям. Генсек считал свой новый подход к проблемам мировой
безопасности подлинной «реальной политикой», которая «сильнее всякой пропаганды» (86).
Однако советский руководитель не переставал с тревогой думать о программе СОИ (87). Горбачев знакомился с работой научно-исследовательских лабораторий и конструкторских бюро, обсуждал с ведущими учеными возможные «меры противодействия» американской программе. По просьбе Горбачева новый глава Совета министров СССР Николай Рыжков повторно рассмотрел выводы, представленные за три года до этого комиссией ученых под руководством Евгения Велихова. Комиссия рекомендовала «асимметричный ответ» СОИ, который, как считали ученые, будет стоить на порядок меньше, чем полномасштабная ответная программа (88). Сознавал ли генсек, что его неотвязные мысли о «звездных войнах» и коварстве Рейгана противоречат его идеалистическому оптимизму, сквозившему в его «новом мышлении» о проблемах мировой безопасности? Порой это осознание прорывалась в его разговоре в узком кругу. В конце марта 1986 г. на встрече с ближайшим окружением Горбачев стал размышлять вслух: «Может, перестать бояться СОИ? Конечно, не может быть безразличия к этой опасной программе. Но все-таки — избавиться от комплекса [боязни СОИ]. Ведь ставка делается как раз на то, что СССР боится СОИ — в моральном, экономическом, политическом, военном плане. Поэтому на нее и нажимают. Чтобы нас измотать» (89).
Без импульсов извне Горбачеву было трудно перешагнуть внутренние сомнения и барьеры. Два драматических события помогли ему это сделать.
Чернобыль и Рейкьявик
В ночь с 25 на 26 апреля 1986 г. в 1 час 23 минуты произошла авария на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС. В результате взрыва разрушился ядерный реактор и произошел мощный выброс радиоактивных веществ в атмосферу, по масштабам радиоактивного заражения в сотни раз превысивший атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Катастрофа на Украине, как гром среди ясного неба, заставила Горбачева и все советское руководство круто изменить свои представления о безопасности. Вначале почти вся партийная верхушка, а также руководители военно-промышленного комплекса по сложившейся советской практике пытались скрыть трагедию от народа и внешнего мира или на худой конец приуменьшить масштабы ее последствий. По сути, это была та же попытка «не выносить сор из избы», которая обернулась для Советского Союза громадными политическими потерями в 1983 г., когда был сбит корейский авиалайнер. 414
За рубежом быстро поднялся шум по поводу радиоактивного облака, которое скоро достигло Северной и Центральной Европы. Советские люди узнали о чрезвычайном происшествии из передач иностранных радиостанций. Панические слухи поползли по всему Советскому Союзу, дошли они и до Москвы. Началось массовое бегство людей из Киева и других украинских городов. Советские власти с опозданием на несколько дней начали эвакуировать десятки тысяч людей из зараженной местности. Только за десять лет после Чернобыльской аварии из-за лучевой болезни погибло около 8 тыс. человек. Более 435 тыс. человек потеряли здоровье, получив различные дозы радиации, и эта цифра продолжает расти (90).
Чернобыльская катастрофа на несколько месяцев приковала к себе все внимание членов Политбюро и высших военных чинов. Жуткая авария основательно встряхнула закосневшую бюрократическую систему и поставила под сомнение все представления советских милитаристов (91). Горбачев понимал, что из-за разразившегося международного скандала на карте оказалась его собственная политическая репутация за рубежом. Он негодовал по поводу неповоротливости советской бюрократической машины и выместил свой гнев на ВПК. Острие его яростной критики пришлось на «священную корову» военно-промышленной системы — ядерную программу. Героический и романтический облик этой программы безвозвратно померк в результате Чернобыля. Министр средмаша (Министерства среднего машиностроения, т. е. атомного министерства) Ефим Павлович Славский и президент Академии наук СССР Анатолий Петрович Александров, отвечавшие за «мирный атом», были отправлены в отставку. Основная тяжесть ликвидации последствий аварии досталось военным. Целые воинские подразделения были брошены в Чернобыль и окрестные районы. Впервые войска участвовали в спасательной операции такого масштаба: надо было потушить пожар в энергоблоке, заглушить реактор, провести дезактивацию местности. Многие военные были потрясены увиденным. Для начальника Генштаба маршала Сергея Ахромеева Чернобыль стал самым трагическим событием со времен Великой Отечественной войны. Чернобыльская беда показала, что военная доктрина «победы» в ядерной войне — опасный даже в мирное время блеф. До военных наконец дошло, какой катастрофой может обернуться пусть даже ограниченная ядерная война в Европе, где расположено множество атомных электростанций. Ахромеев вспоминал, что после Чернобыля «ядерная угроза для нашего народа перестала быть абстрактной. Она стала осязаемой, конкретной» (92).
Для советского политического руководства Чернобыль стал событием не менее драматичным, чем Карибский кризис. «Одно дыхание только, и мы почувствовали, что такое ядерная война», — сказал Горбачев на заседании Политбюро. Под влиянием Чернобыля в умах
членов Политбюро произошел сдвиг, которого не могла добиться никакая американская политика давления на СССР. После аварии на АЭС для сторонников «нового мышления» стало очевидно, что надо отказываться от шпиономании, практики всеобщего засекречивания и что в ядерный век следует пересмотреть весь подход к международной безопасности. В течение года после Чернобыльской трагедии кардинальные перемены произошли в советской политике по вопросам ограничения ядерных вооружений, особенно по мерам контроля и доверия. Начала меняться советская военная доктрина. Чернобыль вынудил Политбюро разрешить «гласность» — возможность для СМИ сообщать и самостоятельно комментировать правдивую информацию. «Гласность» была первоначально направлена против ведомственной секретности, но она также означала и преодоление табу на публичное обсуждение запретных тем советской истории, культуры и экономики. Забрезжил конец тоталитарной практике использования цензуры, лжи и замалчивания, господствовавшей в СССР начиная с прихода большевиков к власти. Через несколько недель после катастрофы Горбачев сказал своим коллегам: «Ни в коем случае мы не согласимся... скрывать истину. Мы несем ответственность и за оценку происшедшего, и за правильность выводов. Наша работа теперь на виду у всего народа и у всего мира. И думать, что мы можем ограничиться полумерами и ловчить, недопустимо. Нужна полная информация о произошедшем» (93).
Горбачев объявил членами Политбюро, что для прекращения гонки вооружений Советскому Союзу следует выйти с более смелыми инициативами по разоружению. В конце мая 1986 г., по инициативе Шеварднадзе, состоялась встреча главы партии с ответственными работниками МИД. Горбачев заявил дипломатам, что администрация Рейгана пытается подтолкнуть Советский Союз к изнурительной гонке вооружений. Внешняя политика, заключил он, должна облегчить бремя военных расходов, должна «сделать все, что в ее силах, чтобы ослабить тиски расходов на оборону». Горбачев рекомендовал дипломатам быть более инициативными и не превращать настойчивость в переговорах в «бессмысленное упрямство, когда бы о нас говорили: мистер НЕТ». Отмечая, что США по-прежнему являются «локомотивом милитаризма», генсек предлагал не сидеть в окопах холодной войны и не ждать, когда в Вашингтоне появится более покладистое руководство, а перейти в дипломатическое наступление, атаковать администрацию Рейгана мирными инициативами и влиять на американцев через их западноевропейских союзников (94).
Первым заметным изменением во внешней политики СССР после Чернобыля стал прорыв в вопросе ограничения и контроля обычных вооружений на Стокгольмской конференции ОБСЕ по мерам дове
рия в Европе. Переговоры на этой конференции зашли в тупик буквально в день ее открытия в январе 1984 г., так как советская сторона отказывалась принимать предложение американцев о проведении инспекций на местах. Перспектива того, что НАТО будет инспектировать вооруженные силы и военные объекты на советской территории, приводила советский генералитет в ужас. Ведь тогда обнаружились бы все их приписки, все их головотяпство и бесхозяйственность, все те «потемкинские деревни», которые нередко подменяли реальные оборонные объекты. На одном из заседаний Политбюро маршал Ахромеев даже требовал отозвать руководителя советской делегации, ставя под сомнение его «советский патриотизм». Однако после Чернобыля аргументы генералов уже не имели силы. Более того, Политбюро поручило Ахромееву самому поехать в Стокгольм, чтобы объявить о том, что Советский Союз согласен принять западные условия об инспекциях на местах. Маршал повиновался, и вскоре договор о мерах доверия в Европе был подписан (95).
К этому времени генсек прочел и усвоил массу материалов по международным отношениям, в том числе документы международной комиссии по новым подходам к безопасности, созданной шведским социалистом Улофом Пальме и публикации западных социал-демократов на тему разоружения и невоенных гарантий безопасности. Он познакомился с манифестом Рассела — Эйнштейна 1955 г. и материалами конференций Пагуошского движения ученых против ядерной войны (96). Вооруженный новыми идеями, Горбачев обратился к западным социалистам, стоявшим у власти в некоторых странах НАТО, с предложением обсудить новую философию всеобщей безопасности. Президент Франции Франсуа Миттеран, премьер-министр Испании Фелипе Гонсалес и премьер-министр Канады Пьер Эллиот Трюдо благосклонно отнеслись к «новому мышлению» Горбачева. На встречах с советским лидером они выражали свою тревогу по поводу воинственных настроений в Вашингтоне. В разговоре с Миттераном в июле 1986 г. советский руководитель обрушился с критикой в адрес Рейгана и «тех сил, которые поставили Рейгана у власти», за то, что они продвигают программу СОИ и не желают понять общечеловеческие интересы безопасности на современном этапе. Миттеран согласился с тем, что, возможно, «военно-промышленный комплекс оказывает сильное давление на администрацию США». Вместе с тем, добавил он, «следует иметь в виду, что Рейган — человек своей среды, не лишенный здравого смысла и интуиции». Он призвал Горбачева не рассматривать политическую ситуацию в Соединенных Штатах как нечто застывшее: «Она вполне может измениться». Кроме того, он, заняв центристскую позицию между Советским Союзом и амери
канцами, с пониманием отнесся к искренней обеспокоенности Горбачева по поводу международной безопасности (97).
Премьер-министр Великобритании, лидер консерваторов Маргарет Тэтчер взяла на себя роль неофициального посредника между Горбачевым и Рейганом. Несмотря на идеологическую пропасть, разделявшую Тэтчер и Горбачева, между двумя политиками возникли на редкость теплые отношения, взаимная симпатия. Тэтчер с самого начала с пониманием восприняла идею об оздоровлении международной обстановки и сокращении вооружений, которую выдвинул Горбачев, но категорически отвергла планы по созданию безъядерного мира, считая их опасной романтической утопией. Горбачев заявил, что Тэтчер, видимо, хочет ядерной войны. Два лидера заговорили на повышенных тонах, но в конце концов расстались, уверив друг друга в наилучших намерениях. Как выяснится позже, Тэтчер оказалась права: процесс ядерного разоружения, как она и предупреждала, натолкнулся на жесткие ограничители. И все же, по мнению Черняева, «если бы не напористость Горбачева, не его непримиримость в стремлении доказать всем, что ядерное оружие — абсолютное зло и на нем невозможно больше строить мировую политику, то... мы бы и до сих пор не имели того действительно исторического поворота в гонке вооружений, который все-таки состоялся» (98).
Другим неформальным посредником между Кремлем и Белым домом стал бывший президент США Ричард Никсон. Он по-прежнему был на хорошем счету у советских руководителей как один из творцов политики разрядки 1970-х гг. В июле 1986 г. Никсон сказал Горбачеву: «Вы правы: в администрации [Рейгана] есть люди, которые не хотят договоренностей с Советским Союзом. Им кажется, что если они смогут изолировать Советский Союз в дипломатическом отношении, прижать его экономически, добиться военного превосходства, то советский строй рухнет. Но этого, разумеется, не произойдет. На протяжении многих лет Рейган, как Вы знаете, считался сторонником группировки, разделяющей подобные взгляды. Теперь, однако, он таковым не является. Я знаю из бесед с ним, что во многом на постепенное, но несомненное изменение его взглядов повлияла встреча с Вами. На него произвели большое впечатление не только содержание Ваших бесед, но и Ваша личная приверженность делу мирных отношений между нашими странами... Он также считает, что у него сложились определенные личные отношения с Вами» (99).
После таких разговоров Горбачев с еще большим нетерпением искал возможности опробовать свое «новое мышление» в действии. Кроме того, его подстегивали неприятные известия об экономическом и финансовом положении в СССР. Горбачевский курс на «ускорение» экономики буксовал, лозунги о реформах в стране резко кон
трастировали с вялостью и застоем, особенно в общественной жизни. Только за один месяц, прошедший после Чернобыльской аварии, на ликвидацию ее последствий ушло 3 млрд рублей. Эти непредвиденные расходы заставили Политбюро вновь и вновь обсуждать проблему финансового бремени, которое придется нести в том случае, если гонка вооружений с США продолжится. Вероятно, впервые после дебатов, которые велись во время польского кризиса 1980-1981 гг., стало ясно, что Советский Союз не справляется с непомерными затратами. Действительно, советские финансы были на пределе. В июле 1986 г. Горбачев признался, что из-за резкого падения цен на нефть бюджет страны недосчитался 9 млрд рублей, причем в твердой валюте. Кроме того, антиалкогольная кампания сократила бюджетные поступления на 15 млрд рублей. В СССР назревал внешнеторговый дефицит и валютный голод (100).
Однако к принятию болезненных мер, прежде всего реформы цен, которая могла помочь обуздать скрытую инфляцию, Горбачев был не готов. Он боялся вызвать недовольство масс населения, генсек еще продолжал надеяться на «ускорение» экономического роста, ждать отдачи от миллиардов, вложенных в машиностроение. На Политбюро он говорил: «То, что мы задумали в машиностроении, — это исторический поворот. Еще 15 лет назад мы поняли, что надо реконструировать машиностроение. И все завалили. Если мы и теперь слюнтяйство допустим, никакой перестройки не будет... На Западе смотрят и ждут, чтобы мы захлебнулись. И мы либо войдем с этим в историю, либо выйдем из нее». С помощью Лигачева в Секретариате ЦК генсек продолжал замену партийных кадров в надежде вдохнуть новую жизнь в партийно-административную систему и с ее помощью реанимировать экономику (101). А еще Горбачев возлагал все бблыние надежды на снижение международной напряженности, которое могло бы принести облегчение перенапряженному бюджету — «мирные дивиденды» за счет уменьшения военных расходов, получения западных кредитов и помощи западных компаний в реконструкции советской промышленности.
Между тем отношения между СССР и США не располагали к оптимизму. В 1986 г. они практически вылились в войну советских и американских спецслужб, и в этой незримой борьбе обе стороны несли большие потери. КГБ получил от сотрудника ЦРУ Олдрича Эймса информацию о деятельности американских шпионов в Советском Союзе. С санкции Горбачева все они были арестованы и после закрытого следствия и суда расстреляны или направлены в лагеря. В это же самое время в Америке были выявлены и взяты под арест советские агенты, много лет работавшие в ФБР и Агентстве национальной безопасности. В конце августа война разведок привела к
громкому международному скандалу: сотрудники ФБР арестовали сотрудника КГБ Геннадия Захарова, работавшего под дипломатическим прикрытием в Секретариате ООН. В отместку контрразведка КГБ арестовала и обвинила в шпионаже корреспондента журнала U. S. News and World Report Николаса Данилоффа (102). Новая волна антисоветской пропаганды, умело направляемая администрацией Рейгана, захлестнула американские средства массовой информации. Казалось, что отношения между США и СССР опять возвращаются на уровень осени 1983 г., когда был сбит корейский авиалайнер.
Несмотря на все это, а может быть, именно по этой причине Горбачев готовился к дипломатическому прорыву. В начале сентября, в самый разгар «дела» Захарова и Данилоффа, генсек написал письмо Рейгану с предложением не дожидаться очередного официального саммита в Вашингтоне, а «в самое ближайшее время, отложив все дела, встретиться один на один, накоротке, например в Исландии или в Лондоне, может быть, всего на один день». Чтобы вывести Рейгана из-под влияния его правого окружения, Горбачев предложил узкий формат «для совершенно конфиденциального, закрытого откровенного разговора (возможно, только в присутствии наших министров иностранных дел)». Результатом этого разговора, писал советский лидер, «были бы указания нашим сооветствующим ведомствам подготовить по совершенно конкретным двум-трем вопросам проекты соглашений, которые мы бы могли с Вами подписать во время моего визита в Соединенные Штаты» (103).
Позже Маргарет Тэтчер и советники президента США говорили, что Горбачев заманил Рейгана в ловушку. Горбачев вовсе не собирался обсуждать «два-три узких вопроса», он собирался представить президенту проект соглашения о радикальном сокращении ядерных вооружений, включавший принципиально новые предложения. И все же советский лидер не намеревался устраивать Рейгану засаду для получения односторонних выгод. В ходе подготовки к встрече с президентом США он дал указание Генеральному штабу отказаться от наступательной идеи совершить марш-бросок на Ла-Манш в два-три дня и выработать новую военную доктрину, основанную на принципе «стратегической достаточности» и оборонительном подходе к безопасности (104). Кроме того, он сообщил военным, что хотел бы принять предложение Рейгана о ликвидации всех советских и американских ракет средней дальности в европейской зоне («нулевой вариант»). Наконец, он сказал о необходимости включить в советский пакет предложений пункт о 50 %-ом сокращении стратегических наступательных вооружений как по носителям, так и по боеголовкам — главным составляющим ядерного арсенала СССР (105). В результате всех этих приготовлений встреча в Рейкьявике оказалась самым дра
матическим событием в дипломатических отношениях сверхдержав на заключительном этапе холодной войны.
Советские предложения были основаны на идее, заложенной в концепции «стратегической достаточности», которая уже давно обсуждалась среди международников в московских академических институтах и между участниками переговоров по контролю над вооружениями. Согласно этой концепции, достижение численного паритета в области стратегических вооружений не имело существенного значения. Разумеется, никто, кроме Горбачева, не мог осмелиться выставить эти предложения на стол переговоров, не опасаясь грозных окриков из Министерства обороны и Генерального штаба и обвинений в предательстве государственных интересов. Но и Горбачеву пришлось обосновывать эти идеи как прагматическую необходимость. На заседании Политбюро в начале октября 1986 г. он доказывал, что СССР ничего не добьется от Рейгана, если будет только реагировать ударом на удар: «Чтобы качнуть Рейгана, мы ему должны что-то дать... Все мы должны понимать: если наши предложения будут вести к ослаблению безопасности США, ничего у нас не выйдет. Никогда американцы на это не пойдут... Наша цель — сорвать следующий этап гонки вооружений. Если мы этого не сделаем... мы будем втянуты в непосильную гонку, и мы ее проиграем, ибо мы на пределе возможностей. Тем более что можно ожидать, что очень скоро может подключиться к американскому потенциалу Япония, ФРГ» (106).
И снова СОИ стало камнем преткновения для горбачевского «нового мышления». Британский политолог Арчи Браун считает, что в тот момент Горбачев уже не столько беспокоился по поводу потенциальной опасности программы СОИ, сколько решил воспользоваться этой темой как предлогом, чтобы ратовать «за такие нововведения в политике, которые помогли бы выйти двум странам из тупика и разорвать замкнутый круг гонки вооружений» (107). Однако источники свидетельствуют об обратном: программа Рейгана вызывала у советского лидера неподдельную серьезную озабоченность. Он по-прежнему не мог понять, являются намерения Рейгана агрессивными или же нет. Как и перед саммитом в Женеве, инструкции Политбюро перед встречей в Рейкьявике несли печать компромисса между новыми идеологическими подходами Горбачева и его традиционными опасениями за безопасность СССР. И не военное руководство, как следовало бы ожидать, а именно Горбачев прочно увязывал любое положение в соглашении по сокращению стратегических вооружений с единственным условием: Рейган должен похоронить идею о СОИ и подтвердить приверженность США Договору по ПРО, подписанному в 1972 г. Беседуя в процессе подготовки к Рейкьявику с небольшой группой помощников и совет
ников, Горбачев убеждал их в необходимости сбить Рейгана с его позиции по СОИ. Он был заранее готов на неуспех встречи, если Рейган ответит отказом. «Если провал, тогда мы можем сказать: вот на что мы готовы были пойти!» (108).
Встреча лидеров двух стран в Рейкьявике началась с дружеской беседы с глазу на глаз (109). Президент США стал излагать повестку дня, состоявшую из четырех пунктов, в которой решение вопроса о разоружении привязывалось к изменению политики СССР в странах третьего мира и области соблюдения прав человека. Горбачев заверил Рейгана, что он «за такое решение проблемы, которое давало бы в конечном итоге полную ликвидацию ядерного оружия и обеспечивало бы на всех этапах движения к этой цели равенство и равную безопасность США и Советского Союза». Он также сказал, что пойдет «настолько далеко в вопросах контроля, насколько это будет обеспечивать нам уверенность в выполнении обязательств по соглашениям». Вместе с тем советский лидер ясно дал понять, что дата встречи на высшем уровне в Вашингтоне должна быть увязана с достижением договоренностей о сокращении вооружений — это уже был ход, аналогичный давлению, которое советская сторона применяла в отношениях с Никсоном и Картером (110).
Но затем переговоры начали развиваться так, что ветеранам многолетнего противостояния США и СССР, присутствовавшим на встрече в Рейкьявике, казалось, что они попали в область фантастики. Рейган и Горбачев, похоже, договорились по большему числу вопросов в области разоружения, чем все их предшественники, вместе взятые. По мнению американских экспертов, Горбачев за один день сделал больше уступок американской стороне, чем США получили от Советского Союза за предыдущие 25 лет. Госсекретарь Джордж Шульц отреагировал на это немногословно: «Вот и хорошо, пусть продолжает в том же духе. Его предложения — это результат пятилетнего давления с нашей стороны» (111). Однако другие члены администрации президента США, усматривавшие во всех советских действиях подвох и хитрость, встревожились. Сам же Рейган увидел, что появилась возможность исполнить то, что он считал миссией всей своей жизни — предотвратить ядерный Армагеддон. Без каких-либо консультаций с Пентагоном или американскими союзниками он выложил на стол переговоров предложение о полной ликвидации баллистических ракет к исходу 10-летнего периода (т. е. к 1996 г.), а затем — предложение о ликвидации всего ядерного оружия. Горбачев был согласен с такой постановкой вопроса, но настаивал на запрещении любых испытаний элементов противоракетной обороны в космосе. Перед встречей с Горбачевым Рейган советовался на эту тему с министром обороны Каспаром Уайнбергером, и этот «ястреб» убе
дил президента в том, что если программа СОИ ограничится лишь проведением исследований и испытаний в лабораториях, то конгресс США ее «угробит», просто не выделит средств на ее осуществление. Рейган попросил Горбачева изменить свою точку зрения, сделав ему «личное одолжение», и разрешить испытания в космосе. Такая уступка по СОИ, сказал он генсеку, могла бы оказать «огромное влияние на наши будущие отношения». Горбачев тем не менее стоял на своем: либо полный отказ от СОИ, включая промежуточный период лабораторных испытаний, либо ничего (112).
Саммит провалился, и заметно расстроенным руководителям двух держав, генеральному секретарю ЦК КПСС и президенту США, пришлось возвращаться с пустыми руками домой и отвечать за провал. Горбачев, как и планировал, дал пресс-конференцию мировой прессе, рассказав о том, на что был готов пойти СССР, если бы не упрямство Рейгана. Сегодня стало очевидным, что даже четверть века спустя идея Рейгана создать противоракетный щит осталась несбыточной затеей. Ничего из того, что хотели США и чего так опасался Горбачев, не было реализовано, несмотря на колоссальный прогресс компьютерной и лазерной технологий. Но в 1986 г. Горбачев не мог пойти навстречу Рейгану не только потому, что эта уступка лишила бы его поддержки военных и консерваторов. Он сам продолжал бояться СОИ и в действительности не был готов к тому, чтобы ликвидировать все советское ядерное вооружение, не говоря уже о баллистических ракетах (113).
Горбачев вернулся в Москву, жалуясь на то, что американская сторона «не отказалась от установки на превосходство». Американцы приехали в Рейкьявик просто, чтобы «собирать плоды в свою корзину», прикарманить все советские уступки. По сути, так оно и было, и так думали все члены американской делегации, кроме Рейгана. 21 октября американцы объявили о выдворении из США 55 советских дипломатов — очередной залп в войне разведок. На заседании Политбюро Горбачев не стеснялся в крепких выражениях в адрес американцев, которые «ведут себя по-бандитски». Он также был полон решимости «разоблачить их вранье и жульничество» в освещении итогов Рейкьявика. Рейган, по его словам, поставлен у власти и оплачен военно-промышленным комплексом, он «не может справиться со своей оравой» и «выступает как лгун» (114). Однако, несмотря на словоизвержения, генсек был настроен оптимистично. Пройдет совсем немного времени, и советский лидер опишет свое состояние после встречи в Рейкьявике как прорыв и прозрение, подобно тому, что случилось после Чернобыльской аварии. Хотя традиционные страхи в душе генсека продолжали бороться с «новым мышлением», внутренне Горбачев был удивлен, обнаружив, что Рейган, как ему по
казалось, искренне верит в ядерное разоружение. Другие участники той встречи с советской стороны тоже это почувствовали. Анатолий Добрынин позже вспоминал, что «страх Рейгана перед ядерным апокалипсисом и его глубочайшая, но неизвестная даже его близкому окружению убежденность в том, что ядерное оружие должно быть в конечном счете упразднено, оказались мотивами более сильными, чем даже его нутряной антикоммунизм» (115). Образ Рейгана как непримиримого врага Советского Союза, который формировался во внешнеполитических кругах СССР в течение всего периода конфронтации, стал меняться. Однако происходило это медленно, с откатами и разочарованиями.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.