Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева: Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева 5/12

Глава 5

ЯДЕРНЫЕ ОПЫТЫ ХРУЩЕВА, 1953-1963

Пусть это изделие [ядерная бомба] висит над капиталистами, как дамоклов меч.

Хрущев — советским разработчикам ядерного оружия, июль 1961

4 октября 1957 г. Советский Союз осуществил запуск первой в мире межконтинентальной ракеты, которая вывела на околоземную орбиту алюминиевый шар размером чуть больше футбольного мяча — «искусственный спутник Земли». Траектория его полета проходила над территорией Северной Америки (1). Сам спутник являлся безобидным аппаратом с радиоустройством. Однако в США прекрасно понимали, что с таким же успехом советская ракета может доставить в любую точку Земли и мощную ядерную боеголовку. Американская пресса и политики заговорили о «ракетном отставании», которое в перспективе дает Советскому Союзу возможность нанести внезапный обезоруживающий удар по американским силам стратегического назначения. Спутник пробудил в американском обществе память о нападении японцев на Пирл-Харбор в декабре 1941 г. и гибели американского Тихоокеанского флота. Америка, защищенная двумя океанами, вдруг ощутила себя уязвимой. Многие американцы начали строить индивидуальные бомбоубежища на случай ядерной атаки. В американских школах ввели обязательные и регулярные уроки гражданской обороны, во время которых дети по команде «атомная атака» прятались под партами, закрывая голову руками. Один из моих друзей, выросший рядом с Нью-Йорком в 1950-е гг., рассказывал мне, что всякий раз после такого упражнения он смотрел в окно на силуэт Манхэттена, чтобы убедиться, стоят ли там еще небоскребы (2).

На самом деле у жителей СССР было больше резонов бояться атомной войны. Баланс стратегических сил с огромным перевесом складывался в пользу Соединенных Штатов. Администрация Эйзенхауэра придерживалась доктрины первого атомного удара в случае

войны с СССР. Как пишет американский военный историк Стивен Залога, советская система противовоздушной обороны была «чрезвычайно дорогостоящей, ненадежной и устаревала на глазах». У Советского Союза долгое время не было возможности нанести ответный удар. Американцы строили военные базы для стратегических бомбардировщиков и ракет не только на своей территории, но и на территории стран-союзниц — Великобритании, Западной Германии, Италии и Турции. В военных планах США, правда, значилось, что ядерное оружие будет применяться лишь в том случае, если советские войска вторгнутся в страны Западной Европы (3). Но те в Советском Союзе, кто знал, что на них нацелено американское оружие, мало верил в его оборонительный характер.

До недавнего времени историки могли только гадать о том, что думали советские политики и военные о термоядерной войне и гонке ядерных вооружений. Американские аналитики предполагали, что угроза ядерной войны оказывала на советское руководство сдерживающее влияние, побуждала его вести себя осторожнее (4). В действительности, как показывают рассекреченные советские документы, все было наоборот. Американская «доктрина сдерживания», построенная на стратегическом превосходстве США, была воспринята советскими лидерами как вызов. В Кремле видели лишь два сценария — пойти на уступки или дать асимметричный отпор (5). Никита Сергеевич Хрущев, по характеру человек азартный и решительный, не колебался в выборе. Его ответом на американское стратегическое превосходство стал ядерный блеф, балансирование на грани войны. Ракетно-ядерное оружие стало для Хрущева последним аргументом в переговорах с «империалистами». А единственно возможной обстановкой для таких переговоров Хрущев считал нажим и нагнетание международной напряженности. Действия Хрущева на международной арене в 1958-1963 гг. граничили с авантюризмом и по степени риска превзошли действия Сталина и других советских лидеров за все годы холодной войны.

Бомба и догма

Сталин умер на заре термоядерной революции. К началу 1953 г. советский военно-промышленный комплекс произвел несколько типов советских атомных бомб, испытал ракеты средней дальности и крылатую ракету и построил вокруг Москвы и в Прибалтике систему противовоздушной обороны (ПВО). Шло строительство атомных подводных лодок, подготавливалась к испытанию первая водородная бомба. Но это было лишь начало. Как вспоминал потом ветеран советской ядерной программы Виктор Борисович Адамский, после

дующие десять лет, с 1953-го по 1962-й, станут «самыми продуктивными в развитии термоядерных вооружений» (6).

Пока был жив Сталин, атомные разработки были засекречены настолько, что не обсуждались даже на Политбюро. Информация о ходе атомных разработок и испытаниях, проводимых в СССР, была доступна крайне узкому кругу лиц, куда входили сам Сталин, Берия, министр обороны Булганин и несколько высших военных чинов (7). И вдруг в июле 1953 г., на пленуме ЦК КПСС, советская атомная программа оказалась в центре обсуждения в связи с «делом Берии». Члены ЦК узнали о предстоящем испытании «слойки», водородно-литиевой бомбы, созданной в атомной лаборатории «Арзамас-16» (Сэров) по расчетам физиков Андрея Дмитриевича Сахарова и Виталия Лазаревича Гинзбурга. Маленков и один из руководителей советского ядерного проекта, Авраамий Завенягин, заявили делегатам пленума, что Берия якобы скрыл от правительства и Президиума ЦК подготовку к испытаниям. Вместе с тем Завенягин с гордостью рапортовал: «Американцы... по распоряжению Трумэна начали работу по водородной бомбе. Наш народ и наша страна не лыком шиты, мы тоже взялись за это дело, и мы думаем, что не отстали от американцев. Водородная бомба в десятки раз сильнее обычной атомной бомбы, и взрыв ее будет означать ликвидацию второй монополии американцев, т. е. будет важнейшим событием в мировой политике» (8).

Успешное испытание первой советской водородной бомбы, проведенное 12 августа 1953 г., сильно повысило настроение советским руководителям. Они даже поверили — как скоро выяснится, напрасно — что Советский Союз захватил лидерство в ядерной гонке. Хрущев с воодушевлением вспоминал: «Никто, кроме нас — ни американцы, ни англичане, — не обладали такой бомбой. Эта мысль меня переполняла...» Физик Сахаров стал любимцем советских правителей. Постановлением Президиума Совета министров СССР от 20 ноября 1953 г. перед учеными и конструкторами ставилась задача довести мощность водородной бомбы до одной-двух мегатонн и создать под этот заряд огромную межконтинентальную баллистическую ракету. Разработка этой ракеты поручалась «фирме Королева» — гигантскому ракетостроительному комплексу, созданному при Сталине. Главный конструктор этого комплекса Сергей Павлович Королев обещал завершить испытания ракеты к концу 1957 г. (9).

Термоядерное оружие, т. е. оружие, на несколько порядков превосходящее по мощности первые атомные бомбы, сразу же стало предметом споров и борьбы в кремлевском руководстве. Обвинения в адрес Берии в том, что он держал в тайне испытание водородной бомбы, остались недоказанными. Но всем членам коллективного руководства было очевидно, что ядерная программа слишком важна для того,

чтобы оставаться в исключительном ведении одного из членов «коллективного руководства». Сразу после ареста и смещения Берии было создано Министерство среднего машиностроения, которое вобрало в себя основные подразделения, отвечавшие за выполнение ядерной программы — Специальный комитет и Первое главное управление при Совете министров СССР. Возглавил это министерство Вячеслав Александрович Малышев, нарком танковой промышленности в годы войны. Малышев не был членом высшего руководства, хотя имел доверительные отношения с Маленковым (10). Впрочем, на этом внутрипартийные разборки вокруг ядерного оружия не закончились.

Вскоре Соединенные Штаты развеяли иллюзии о том, что СССР достиг превосходства в разработке термоядерных исследований. В январе — феврале 1954 г. госсекретарь США Даллес выступил публично с доктриной «массированного возмездия» в случае войны с СССР, а 1 марта Соединенные Штаты начали серию ядерных испытаний невиданной мощности на атоллах Тихого океана. Одно из испытаний окончилось трагедией: мощность одного из взрывов составила 15 мегатонн (миллионов тонн) взрывчатки — в три раза превзойдя расчеты американских ученых. Радиоактивные осадки выпали на поверхность Тихого океана площадью в 7 тыс. квадратных миль. В результате смертельному облучению подверглись японские рыбаки с рыболовного траулера, попавшего в зону заражения. Это происшествие вызвало в Японии шквал протестов, многие политики и ученые выступали с требованием запретить дальнейшие испытания подобного рода. На пресс-конференции 10 марта президент Эйзенхауэр и глава Комиссии по атомной энергии США Льюис Страус были вынуждены подтвердить, что «супербомба», испытанная в Тихом океане, способна уничтожить город Нью-Йорк с пригородами и что термоядерная война будет означать конец всей цивилизации. Тремя месяцами ранее, 8 декабря 1953 г., президент США выступил на Генеральной Ассамблее ООН в Нью-Йорке с проектом «Атомы для мира» с целью развеять представление о Соединенных Штатах как о государстве, готовом развязать термоядерную войну. В своей речи в ООН Эйзенхауэр предлагал направить совместные усилия на изучение и применение атомной энергии в мирных целях и использовать эту энергию для помощи слаборазвитым странам. Но в марте на фоне колоссальных взрывов над Тихим океаном план «Атомы для мира» стал выглядеть фиговым листом, с помощью которого США маскировали свое ядерное превосходство (11).

Советские разработчики ядерного оружия поняли, что американцы совершили теоретический прорыв, который позволил им создавать заряды мощностью в десятки мегатонн. Сахаровская бомба та

кой мощности дать не могла, и советские ядерщики, включая Игоря Курчатова, утратили к ней интерес. Вскоре они пришли к выводу, что американские термоядерные устройства базируются на использовании энергии атомного взрыва для сжатия термоядерного топлива (дейтерида лития) энергией атомного излучения, в результате чего и начинается термоядерная реакция. Так оно и было. Именно этот эффект «лучевой имплозии» был открыт в 1951 г. в США учеными-эмигрантами Эдвардом Теллером и Станиславом Уламом (12). В момент, когда советские физики напали на эту идею, глава Министерства среднего машиностроения В. А. Малышев попросил Курчатова составить проект ответа на предложение Эйзенхауэра «Атом для мира». Физики-ядерщики увидели в этом возможность обратить внимание кремлевских руководителей на то, какую опасность миру несет открытие термоядерного оружия. 1 апреля 1954 г. Малышев послал Маленкову, Хрущеву и Молотову записку ученых под заголовком «Опасности атомной войны и предложение президента Эйзенхауэра», которую предлагалось опубликовать в открытой печати (13). Авторы записки предупреждали: «Современная атомная практика, основанная на использовании термоядерной реакции, позволяет практически неограниченно увеличивать взрывную энергию, сосредоточенную в бомбе... Защита от такого оружия практически невозможна, ясно, что массовое применение ядерного оружия приведет к опустошениям воюющих стран... Помимо разрушающего действия атомных и водородных бомб человечеству, вовлеченному в ядерную войну, угрожает еще одна опасность — отравление атмосферы и поверхности земного шара радиоактивными веществами, образующимися при ядерных взрывах. ...Темпы роста производства атомных взрывчатых веществ таковы, что уже через несколько лет накопленных запасов атомных взрывчатых веществ будет достаточно для того, чтобы создать невозможные для жизни условия на всем земном шаре. Взрыв около ста больших водородных бомб приведет к тому же... Таким образом, нельзя не признать, что над человечеством нависла огромная угроза прекращения всей жизни на земле» (14).

По-видимому, Малышев довел мнение ученых до сведения Маленкова еще прежде, чем их записка легла на стол Хрущеву и Молотову. Вероятно, Маленков решил использовать этот новый аргумент для возвращения к политике «мирного наступления», которая была свернута после ареста Берии. Выступая на встрече с избирателями 12 марта 1954 г., председатель Совета министров сказал, что «советское правительство стоит за дальнейшее ослабление международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных сред

ствах войны означает гибель мировой цивилизации». Выступление Маленкова разительно отличалось от советской риторики в отношении атомного оружия. К примеру, речь Микояна, опубликованная в советских газетах в тот же день, содержала привычные фразы о том, что «водородное оружие в руках Советского Союза является средством сдерживания агрессоров и борьбы за мир» (15).

Речь Маленкова выдавала обеспокоенность растущей угрозой ядерной войны. 4 февраля 1954 г. секретариат ЦК КПСС утвердил решение об усовершенствовании подземных бункеров и бомбоубежищ для высших военных и правительства на случай ядерного конфликта. Тем не менее Молотов и Хрущев указали Маленкову на отход от линии партии, обвинив его в идеологической ереси. Они заявили, что пессимистический вывод Маленкова о «гибели цивилизации» способен породить чувство безнадежности у советского народа и его союзников во всем мире, потому что ставит под сомнение неизбежность победы социализма над капитализмом. Кроме того, члены коллективного руководства критиковали Маленкова с позиции большевистского «реализма»: по их мнению, любое проявление страха в связи с ядерными вооружениями может расцениваться противником как признак слабости. Маленков сдался под напором критики и в очередной речи 27 апреля признал, что на самом деле ядерная война приведет к «неизбежному развалу всей капиталистической общественной системы» (16).

Позднее, критикуя Маленкова на пленуме партии, Молотов утверждал, что не о «гибели мировой цивилизации» должны говорить коммунисты, «а о том, чтобы подготовить и мобилизовать все силы для уничтожения буржуазии». Если в случае войны все должны погибнуть, продолжал он, тогда «зачем же нам строить социализм, зачем беспокоиться о завтрашнем дне? Уж лучше сейчас запастись всем гробами». С ним были согласны министр обороны Николай Булга-нин и все высшее военное командование страны. Они отказывались признать, что появление термоядерного оружия ведет к революции в военном деле, обессмысливает прежние военные уставы и планы. 14 сентября 1954 г. на полигоне сухопутных войск в Оренбургской области, севернее поселка Тоцкое, состоялись общевойсковые учения с применением такого оружия. С целью отработки действий войск в обстановке, максимально приближенной к боевой, с бомбардировщика Ту-16 была сброшена и взорвана над полигоном атомная бомба, по мощности примерно равная хиросимской. Наблюдавшие за учением министр обороны Булганин, маршалы и генералы пришли к оптимистическому выводу: если советская армия примет разумные меры предосторожности, она сможет вести наступательные действия даже в условиях атомной войны (17).

Хрущев был под сильным впечатлением разрушительной силы термоядерного оружия. Его сын Сергей вспоминал, что в августе 1953 г. после просмотра фильма об испытании водородной бомбы, снятого специально для руководства страны, Хрущев вернулся домой подавленным. На пленке был запечатлен момент, когда многоэтажные дома разлетались в щепки, а людей сбивало с ног на расстоянии нескольких километров от эпицентра взрыва. Один из очевидцев испытания вспоминал, что «взрыв действительно получился куда сильнее взрыва атомной бомбы. Впечатление от него, по-видимому, превзошло какой-то психологический барьер. Следы первого взрыва атомной бомбы не внушали такого содрогающего ужаса, хотя и они были несравненно страшнее всего виденного еще недавно на прошедшей войне». Хрущев, должно быть, испытал что-то похожее на это чувство. Позже, в беседе с египетским журналистом, он подтвердил, что был потрясен увиденным: «Когда я был избран первым секретарем Центрального комитета и узнал все, относящееся к ядерным силам, я не смог спать несколько ночей» (18).

Оправившись от потрясения, Хрущев рассудил, что, вероятно, и американцы также боятся ядерной войны и что администрация Эйзенхауэра, несмотря на все приготовления и угрозы, не будет рисковать, зная о неотвратимом советском ядерном ответе. Страх перед ужасным оружием, таким образом, мог сработать в пользу СССР, предотвратить начало новой большой войны. Большевик и оптимист, Хрущев решил сыграть на пацифистских настроениях, а между тем делать все, чтобы положить конец превосходству США в стратегических вооружениях. Как только первый секретарь ЦК КПСС укрепил свою власть, он начал менять структуру советских вооруженных сил. В начале 1955 г. он добился прекращения принятой при Сталине программы строительства большого военно-морского флота, доказывая, что корабли все равно не смогут выдержать удара новейших атомных или даже обычных вооружений. Хрущев, как до него и Эйзенхауэр, пришел к убеждению, что в будущей войне доминирующую роль будет играть ракетно-ядерное оружие (19).

Осознание убийственной мощи ядерного оружия не поколебало веры Хрущева в основные постулаты революционно-имперской парадигмы. Правда, в отличие от Сталина и Молотова, он не считал, что именно третья мировая война приведет к всемирной победе коммунизма. Однако он полагал, что при взаимном балансировании на грани войны Советский Союз оказывается в более выгодном положении, чем Соединенные Штаты. Теперь «американский империализм», несмотря на свое экономическое, финансовое, технологическое и военное превосходство, уже не посмеет оспаривать власть коммунистических правительств в странах Восточной Европы. Более того, у СССР

и его союзников появлялись шансы под прикрытием «ядерного зонтика» помочь антиколониальным движениям, борцам с империализмом в Азии, Африке и Латинской Америке. Советское руководство имело еще одно преимущество перед правительством США: оно было более свободно от давления общественного мнения, в том числе пацифистского. Советская пропаганда глушила любые проявления антимилитаристских настроений у населения. Понимая, насколько силен в СССР страх новой большой войны, советские руководители тщательно следили за тем, чтобы не «пугать народ» излишней информацией о ядерном оружии. В 1950-е гг. советских школьников не учили прятаться под партами при атомном взрыве (хотя занятиям по военной подготовке в школах отводилось немало времени). Газеты и радио рассказывали об американских ядерных испытаниях, но деталей не сообщали. Речь Маленкова о «гибели цивилизации» была исключением из правила. Записка Курчатова и его коллег о последствиях ядерной войны, подготовленная в апреле 1954 г., так и не была опубликована(20).

Тем не менее советские люди знали о гонке атомных вооружений и читали о разрушениях в Хиросиме. Не только военные, но и многие гражданские лица с тревогой провожали взглядом летящий в небе самолет — а вдруг это американский бомбардировщик с атомной бомбой на борту. Существовала очевидная нестыковка между реалиями ядерной эры и партийно-идеологической догмой, пришедшей из предыдущей эпохи. Разрыв между практикой и теорией вызывал вопросы у самых правоверных коммунистов, всерьез относившихся к этой теории. Так, летом 1954 г. секретарь ЦК КПСС Петр Поспелов докладывал Хрущеву о «теоретических ошибках» чемпиона мира по шахматам Михаила Моисеевича Ботвинника. В письме, посланном в ЦК КПСС, Ботвинник, убежденный член партии, спрашивал, как можно соотнести опасность ядерного уничтожения с официальным постулатом коммунистической идеологии о том, что все мировые войны развязывались империалистическими «поджигателями войны» в целях наживы? А что если эти империалисты развяжут ядерную войну, только чтобы предотвратить «неизбежную» победу социалистической революции? Быть может, Советскому Союзу следует заранее договориться с мелкой и даже крупной буржуазией капиталистических стран, чтобы предупредить угрозу ядерной войны? Ботвинник заключал: «Если компромисс может избавить человечество от атомной войны и привести к победе революции (без войны), он, по-видимому, не может вызывать возражений». Вопросы и выводы Ботвинника, искреннего коммуниста, метили в самое сердце советской идеологии и пропаганды (21).

22 ноября 1955 г. советские ученые-ядерщики провели успешное испытание бомбы мощностью в 1,6 мегатонны. В отличие от заряда, взорванного в августе 1953 г., эта бомба была действительно «сверхмощной» — основанной на эффекте «лучевой имплозии» и термоядерного синтеза. Теперь Игорь Васильевич Курчатов и его коллеги знали, что им, как и американцам, под силу создавать ядерные бомбы практически неограниченной мощности. Когда испытание закончилось и в домике маршала Митрофана Неделина, военного начальника испытаний, был накрыт праздничный стол, Андрей Сахаров произнес тост за то, чтобы «наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами, и никогда — над городами». Сахаров, по его словам, уже тогда испытывал «целую гамму противоречивых чувств, и, пожалуй, главным среди них был страх, что высвобожденная сила может выйти из-под контроля, приведя к неисчислимым бедствиям». Даже Курчатов, научный руководитель советского ядерного проекта, разделял эти опасения — к огромному неудовольствию Хрущева, который терпеть не мог пацифизма в любых его проявлениях (22).

В высших военных кругах царил оптимизм, милитаристская бравада, помноженная на идеологическую уверенность в правоте «нашего дела». Все это подавляло какие-либо сомнения, связанные угрозой ядерной войны. Исключением был маршал Георгий Жуков, сменивший Булганина на посту министра обороны. На встрече с Эйзенхауэром в Женеве июле 1955 г. советский маршал согласился с президентом США в том, что теперь, когда появилось атомное и водородное оружие, многие старые понятия и принципы нуждаются в переоценке. Жуков отметил, что «провел много учений с применением атомного и водородного оружия (sic) и лично видел, насколько смертоносно, это оружие». Он добавил, что «если бы в первые дни войны США сбросили 300-400 бомб на СССР, а Советский Союз, со своей стороны, сбросил такое же количество бомб на США, то можно представить себе, что произошло бы с атмосферой». Жуков и Эйзенхауэр пришли к согласию, что лишь последовательные меры по укреплению взаимного доверия и контролю над вооружениями позволят двум сторонам выйти из сложившегося положения и преодолеть взаимные опасения. То, что в последующем Жуков поддержал идею «открытого неба» на обсуждении в Президиуме ЦК, дает основание предположить, что он был искренен в беседах с американским президентом (23).

«Ядерная доктрина» Хрущева

В феврале 1956 г. Хрущев и его коллеги по коллективному руководству решили устранить явное противоречие между партийными догмами и реалиями ядерного века. Выступая на XX съезде КПСС,

Хрущев отказался от сталинской доктрины о неизбежности третьей мировой войны и противопоставил ей принцип «мирного сосуществования» двух систем — капиталистической и социалистической. Однако Хрущев пересмотрел сталинское толкование марксистско-ленинской теории лишь наполовину. Он заявил на съезде, что «пока на земном шаре остается капитализм, реакционные силы, представляющие интересы капиталистических монополий, будут и впредь стремиться к военным авантюрам и агрессии, могут пытаться развязать войну». «Фатальной неизбежности войн нет», заключил первый секретарь, прежде всего потому, что «теперь имеются мощные общественные и политические силы, которые располагают серьезными средствами для того, чтобы не допустить развязывания войны империалистами». Влиятельные круги на Западе, сказал в заключение Хрущев, стали осознавать, что в атомной войне победителей не будет (24).

Хрущев продолжал верить, что ленинская концепция империализма не устарела — просто советское термоядерное оружие стало новым фактором, которое заставит империалистов одуматься. Испытание сверхбомбы в ноябре 1955 г. дало советскому лидеру дополнительный силовой аргумент. Еще одним таким аргументом стал произведенный 20 февраля 1956 г. успешный запуск первой советской баллистической ракеты средней дальности с ядерной боеголовкой. Мысль об ужасной мощи ракетно-ядерного удара овладела воображением Хрущева. И опять, как и после просмотра в 1953 г. фильма о ядерном испытании, он укротил свой страх и стал искать способы применения обретенной мощи. Вывод, к которому он пришел, гласил: «Пусть эти бомбы действуют на нервы тем, кому хотелось бы разжечь войну» (25).

Ближайшей целью Хрущева было создать видимость ядерного равновесия и тем самым подорвать позиции НАТО и других военно-политических союзов, созданных в 1954-1955 гг. президентом Эйзенхауэром и госсекретарем Даллесом. Среди этих союзов была Организация центрального договора (СЕНТО, или Багдадский пакт) и Организация договора Юго-Восточной Азии (СЕАТО). В Турции, являвшейся членом СЕНТО, были развернуты американские ракеты, и Хрущеву хотелось от этих ракет избавиться. Ему также хотелось, чтобы Соединенные Штаты признали СССР равной державой — и по силе, и по роли в мировых делах. По мнению Хрущева, американцы могли бы пойти на это лишь в том случае, если их поставить перед суровым выбором — между войной и миром. «Есть только два пути, — сказал первый секретарь ЦК на XX съезде партии. — Либо мирное сосуществование, либо самая разрушительная война за всю историю человечества. Третьего пути нет» (26). Хрущеву надо было, чтобы в

это поверили и американцы, а для этого он решил убедить США в том, что не остановится перед применением ужасающего оружия в случае конфликта. Так обращение Хрущева в ракетно-ядерную веру подтолкнуло его не к умеренному и осторожному отношению к ядерному сдерживанию, а к ядерному блефу, намеренному балансированию на грани войны.

В известном смысле Хрущев шел по стопам президента Эйзенхауэра и госсекретаря Даллеса. Эти политики, в душе питая отвращение к перспективе ядерного Армагеддона, тем не менее прилагали все усилия к тому, чтобы США удерживали за собой ядерное преимущество, а значит, могли с помощью «ядерного зонтика» решать свои внешнеполитические задачи. Джон Ф. Даллес, по свидетельству авторитетного американского историка, стремился «найти ядерному оружию какое-нибудь иное применение, нежели роль дамоклова меча, нависшего над миром». В Женеве, во время встречи в верхах в 1955 г., Хрущев почувствовал, что оба американских политика — и Эйзенхауэр, и Даллес — сильно опасаются последствий гонки ядерных вооружений. Хрущев правильно понял, что смыслом игры американцев (правда, он считал Даллеса, а не Эйзенхауэра, главным игроком) состоит в том, чтобы устрашить Советский Союз, но при этом не напугать сам американский народ и союзников США. И Хрущев решил отплатить американцам той же монетой, переиграть их на их же поле. Хрущев понимал, что Эйзенхауэр как опытный военачальник не позволит противостоянию между Советским Союзом и Соединенными Штатами выйти из-под контроля. Советский лидер решил, что с такими «надежными» партнерами можно балансировать на грани войны, не рискуя полететь вверх тормашками (27).

Поскольку у Советского Союза еще не было межконтинентальных баллистических ракет (МБР) и надежных бомбардировщиков, способных достичь Соединенных Штатов и нанести ядерный удар, странами, на которых была опробована хрущевская «доктрина» ядерных угроз, оказались страны Западной Европы, входившие в НАТО. В ноябре 1956 г. во время Суэцкого кризиса, когда Великобритания, Франция и Израиль начали войну против Египта, Кремль, по предложению Хрущева, пригрозил агрессорам ракетным ударом. Вместе с тем кремлевское руководство, стремясь нейтрализовать Соединенные Штаты, предлагало послать на Ближний Восток совместную советско-американскую «миротворческую» миссию. Когда англофранцузская армада отступила, Хрущев расценил это как первый и несомненный успех своей «ракетной доктрины». На самом деле Лондон и Париж были вынуждены прекратить военные действия из-за давления на них со стороны Вашингтона, однако Хрущев был твердо убежден, что именно советские угрозы сделали свое дело. По его

мнению, «у Даллеса не выдержали нервы». На июньском пленуме ЦК КПСС 1957 г. Микоян заявил делегатам: «Вспомните обстановку: в Венгрии восстание, войска наши заняли Будапешт, англо-французы решили: русские увязли в Венгрии, дай ударим по Египту, помочь они не могут, нельзя им на два фронта воевать. Русских, мол, грязью обольем, а сами Египет прихлопнем, лишим Советский Союз влияния на Среднем Востоке... А мы нашли силы и в Венгрии войска держать, и пригрозить империалистам, что ежели они не прикончат войну в Египте, то может дойти до применения ракетного оружия с нашей стороны. Все признают, что этим мы решили судьбу Египта» (28).

Исход войны в Египте привел к тому, что Хрущев поверил: в международных делах ядерная мощь решает все. Отныне он стал относиться к накоплению ядерного арсенала не только как к средству сдерживания, но как к «продолжению политики иными средствами», как советовал прусский военный теоретик XIX в. Карл фон Клаузевиц (29). Именно поэтому в мае 1957 г. Хрущев в одном из своих интервью сказал, что ход и исход холодной войны зависит в основном от отношений между двумя ядерными гигантами — Советским Союзом и Соединенными Штатами (30).

В августе 1957 г. совершился долгожданный прорыв в советском ракетостроении. Конструкторское бюро Сергея Королева провело успешное испытание ракеты Р-7 («семерки»). Это была первая в мире МБР-ракета, способная выйти на околоземную орбиту. 7 сентября Хрущев наблюдал за одним из запусков «семерки» из бункера. Он разрешил Королеву использовать новую ракету для научного освоения космоса, и 4 октября на околоземную орбиту был выведен искусственный спутник земли — событие, потрясшее весь мир. Неожиданный запуск в космос советского спутника заставил правительство США выделить колоссальные средства для собственных космических исследований, а также для нового и весьма дорогостоящего рывка в гонке вооружений: необходимо было вернуть американской общественности уверенность в превосходстве вооруженных сил США. Хрущев, однако, верил, что добился своего: Соединенные Штаты стали бояться ядерной войны больше, чем Советский Союз. В феврале I960 г. он сказал на заседании Президиума, что соглашение с Соединенными Штатами стало возможно, потому что американский обыватель «первый раз в жизни начал дрожать, потому что появилась межконтинентальная ракета, которая может достигнуть американских городов»(31).

Военно-промышленный комплекс СССР настроился на массовое производство стратегических ракет и создание для них все более мощных ядерных боеголовок. Однако еще долгое время Советский Союз обладал стратегическим потенциалом в отношении США лишь

гипотетически. Ракета Р-7 оказалась дорогостоящей громадиной, трудной и ненадежной в эксплуатации. 300-тонная ракета работала на топливе из жидкого кислорода, что создавало большие трудности при запуске. Каждая пусковая площадка обходилась в полмиллиарда рублей. В 1959 г. конструкторы-ракетчики начали разрабатывать два других типа ракет — Р-9 и Р-16, однако и они не подходили для серийного развертывания, поскольку работали на жидком топливе и были чрезвычайно уязвимы для атаки с воздуха. Размещение первого поколения надежных межконтинентальных ракет в защищенных подземных шахтах началось только в апреле 1962 г. А пока махины Королева приходилось транспортировать по железной дороге на север России, в Плесецк, где для них были построены стартовые комплексы. К концу 1959 г. только четыре «семерки» и два стартовых комплекса для них находились в рабочем состоянии. Если бы Соединенные Штаты первыми нанесли удар, то у Советского Союза хватило бы времени на запуск только одной ракеты. По данным Сергея Хрущева, ракетчика и сына советского лидера, первые советские МБР были нацелены на американские «города-заложники»: Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго и Лос-Анджелес (32).

В подобных обстоятельствах более благоразумный государственный деятель не стал бы бахвалиться достижениями в области стратегических вооружений. Хрущев поступил наоборот. 15 декабря 1959 г. Кремль объявил на весь мир о создании Ракетных войск стратегического назначения (РВСН) — нового рода войск в вооруженных силах СССР. За нетерпеливостью Хрущева стояли не только стратегический азарт, но и экономический расчет. Начиная с 1957 г. он обещал «догнать и перегнать» Соединенные Штаты по производству основных продуктов питания, а также резко повысить уровень жизни советских людей. В те годы советская плановая экономика, казалось, сохраняла большой потенциал для развития. Советская экономическая модель привлекала политических лидеров в различных частях света, особенно в Индии, Индонезии, Египте и других странах, освободившихся от колониальной зависимости.

Но уже в 1959 г. советская экономика стала давать серьезные сбои. Уровень жизни, который первоначально повысился в результате реформ 1953 г., оставался низким. Факты опровергали хвастливые заявления Хрущева: советская экономика была неспособна обеспечить «общество массового потребления». Секторы гражданской промышленности, в отличие от военно-промышленного комплекса, развивались плохо или недостаточными темпами. Сельскохозяйственная программа освоения «целинных и залежных земель» после первоначального громкого успеха обернулась огромными трудностями с сохранением и транспортировкой полученных урожаев. А в результате

принятых Хрущевым необдуманных мер по ограничению личных подсобных хозяйств и кооперативов возникла острая нехватка мяса, молока и масла. Грандиозные масштабы экономической помощи Китаю, все возрастающая щедрая помощь Египту и резкое повышение субсидий для Польши и Венгрии после событий 1956 г. — все это ложилось дополнительным бременем на экономику и бюджет СССР. Для того чтобы «скорректировать глубокие диспропорции в народном хозяйстве», советскому правительству пришлось свернуть пятилетний план (в связи с его явным провалом) и заменить его «семилеткой». Выполнить обещание в достаточном количестве выпускать «и пушки, и масло» оказалось гораздо труднее, чем это представлялось Хрущеву (33).

Между тем безудержно увеличивались затраты на производство новых вооружений, исследовательские и научно-конструкторские программы военного назначения — значительно превышая выделенные для этого ресурсы. С 1958 по 1961 г. производство вооружений в СССР выросло более чем вдвое, а доля национального дохода страны, уходившая на это производство, — с 2,6 до 5,6 %. Стоимость ракет стратегического назначения оказалась значительно выше, чем ожидалось. Сооружение стартовых комплексов и ракетных пусковых шахт, включая новый грандиозный комплекс космических и военных испытаний на железнодорожном разъезде Тюра-Там в Казахстане (космодром «Байконур»), а также строительство гигантских заводов для серийного производства стратегических вооружений требовало огромных капитальных вложений. Ядерные и ракетные проекты фактически были экономикой внутри экономики: они размещались в «закрытых городах», куда привлекались лучшие силы ученых, инженеров и строителей и где создавались весьма приличные условия жизни для них и их семей. В одном из таких «закрытых городов» — Снежинск в предгорьях Среднего Урала (Челябинская область) — разместилась вторая советская ядерная лаборатория. К началу 1960 г. численность населения города уже составляла 20 тыс. человек. Другой «закрытый город», находившийся к северу от Красноярска, в 1958 г. начал производство оружейного плутония. Реактор и 22 цеха были расположены в огромной искусственной пещере на глубине 200-250 м от поверхности земли; комплекс имел собственную систему тоннелей, а также развитую городскую инфраструктуру, которая обслуживала и обеспечивала жильем несколько тысяч ученых, инженеров, рабочих и военных (34).

Чем яснее видел Хрущев, что его обещания экономического роста расходятся с реальностью, тем больше он горел желанием опробовать свою «ракетную доктрину» на деле. Он надеялся прежде всего добиться прорыва в решении германского вопроса — ключевого

вопроса холодной войны. Принудить западные державы к переговорам, закончить холодную войну с помощью ракетно-ядерного блефа означало бы избежать дальнейшей гонки вооружений и сэкономить громадные средства для развития народного хозяйства и улучшения жизни советских людей.

«Ядерная доктрина» и берлинский кризис

В ноябре 1958 г. Хрущев предъявил бывшим союзникам по антигитлеровской коалиции — США, Великобритании и Франции — ультиматум: либо они в течение шести месяцев признают Западный Берлин «вольным городом» и подписывают мирный договор с ГДР, либо СССР сделает это в одностороннем порядке и передаст контроль над въездом в западные секторы Берлина правительству ГДР. Поначалу импульсивный советский руководитель даже хотел заявить об аннулировании потсдамских соглашений 1945 г., согласно которым западные державы могли временно держать свои войска в Берлине. Хрущев считал, что Запад уже давно нарушил эти соглашения. Однако затем советский лидер осознал, что такое публичное заявление может повредить советской дипломатии в долгосрочной перспективе. Поэтому Хрущев сосредоточил свое внимание на преобразовании западных секторов Берлина в «вольный город» и подписании мирного договора между Москвой и ГДР. Как только истек срок ультиматума, Хрущев отложил его, чтобы возобновить позже, — и так в течение четырех лет! (35).

США и остальные западные державы отвергли ультиматум советского лидера, и дело запахло военным конфликтом. Противостояние из-за Западного Берлина привело ко второму большому кризису с начала холодной войны. Но Хрущев надеялся, что под угрозой ядерной войны в Европе НАТО даст трещину, и в какой-то момент показалось, что события пошли по его сценарию. В феврале 1959 г. премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан поспешил в Москву для встречи с Хрущевым, не скрывая своего желания выступить посредником между ним и Эйзенхауэром. Встреча министров иностранных дел по германскому вопросу, которая долго откладывалась, началась в мае в Женеве. А в июле Эйзенхауэр по неформальному каналу передал Хрущеву приглашение приехать в Соединенные Штаты для переговоров. На самом деле президент США планировал увидеть Хрущева только в случае, если переговоры в Женеве создадут возможность для компромисса по Западному Берлину. Но Хрущев приехал в США «просто так», для прямых переговоров с президентом. Итоги встреч с Эйзенхауэром на президентской «даче» в Кемп-Дэвиде 15 и 25-27 сентября 1959 г. были многообещающими,

точнее, так казалось Хрущеву. Эйзенхауэр был максимально уклончив, но признал ситуацию с Западным Берлином «ненормальной». Казалось, он согласился возобновить поиск дипломатического решения германского вопроса в рамках четырехсторонней встречи на высшем уровне, намеченной на весну 1960 г. (36).

Западные исследователи до сих пор спорят о причинах и перипетиях Берлинского кризиса. Американская исследовательница Хоуп Гаррисон пишет: «Хрущева действительно волновало будущее ГДР. Кроме того, ему очень хотелось поднять свой авторитет успешными переговорами с Западом. И то, и другое сильно влияло на его поведение во время кризиса». Другие исследователи убеждены, что советский руководитель действовал в ответ на растущую интеграцию Западной Германии в НАТО. Его беспокоили американские планы «поделиться» с западногерманскими военными контролем над ядерным оружием на территории ФРГ. Эти планы, продолжение ядерной доктрины «первого удара», принятой командованием НАТО, действительно могли обеспокоить Хрущева. Есть документальные свидетельства того, что в Кремле проявляли озабоченность в связи с перспективой получения Западной Германией доступа к ядерным вооружениям (37). С моей точки зрения, у Хрущева было несколько мотивов, побудивших его ввязаться в Берлинский кризис. Во-первых, он считал себя обязанным добиваться гарантий для существования социалистической ГДР. Об этом обязательстве он неоднократно заявлял публично, когда критиковал Берию и Маленкова по германскому вопросу. Во-вторых, он был полон решимости показать всем эффективность своей «ракетной доктрины» — принудить США отказаться от стратегии сдерживания и начать переговоры с Советским Союзом. И, наконец, судя по его речам, он надеялся, что победа, одержанная в Западном Берлине, станет началом крушения западного империализма во всем мире и поможет развитию революционного процесса в Азии и Африке.

Хрущев смеялся над опасениями своего сына Сергея. «Из-за Берлина никто войны не затеет». По словам Сергея Хрущева, его отец «надеялся как следует припугнуть» западные державы, «вырвать согласие сесть за стол переговоров» (38). Советский руководитель чувствовал, что с помощью ядерной мощи Советского Союза он добьется успеха в том, что не удалось Сталину — построить на равных отношения с Соединенными Штатами. Ему хотелось вернуться к формату отношений между великими державами, сложившемуся на конференциях в Ялте и Потсдаме и уничтоженному после Хиросимы.

Основная ставка в этой рискованной игре делалась на ракетно-ядерные вооружения. Советский руководитель хотел, чтобы правительства и граждане западных стран оказались перед жестким выбо

ром: либо взять на себя ответственность за последствия термоядерной войны, либо разобрать возведенные ими бастионы антисоветизма. Из поля зрения историков, особенно американских, зачастую выпадает тот факт, что Хрущев в 1958-1961 гг. не только создавал кризисные ситуации, балансируя на грани ядерной войны, но и вел кампанию за разоружение. Советскому руководителю хотелось сгладить впечатление об агрессивности СССР. В апреле 1957 г. Хрущев сказал на заседании Президиума, что Советскому Союзу следует вести мощную кампанию за запрещение ядерных вооружений. Иначе, сказал он, «будут говорить, что мы отказываемся от борьбы против атомного оружия. Мы тогда лишимся поддержки широких масс, оппозиционно настроенных» (39). В ноябре 1958 г. Советский Союз объявил об одностороннем моратории на ядерные испытания (спустя несколько дней после того, как США и Великобритания сделали то же самое). В феврале 1960 г. Хрущев подал на рассмотрение Президиума следующую идею: выйти к американцам с предложением о том, что СССР готов в первую очередь уничтожить свои МБР и ядерные боеголовки при условии, что США ликвидируют свои военные базы, расположенные по периметру советских границ, вместе со стратегическими бомбардировщиками. «Это, собственно, разоружение всех военных союзов, потому что что значит ликвидировать эти базы? Это полетят НАТО, СЕАТО, СЕНТО» (40).

В сентябре 1959 г. Хрущев прибыл в США по приглашению президента Эйзенхауэра и впервые оказался на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН. В пропагандистском запале советский лидер огласил план «всеобщего и полного разоружения». Хрущеву казалось, что его большая игра приносит дивиденды. Он разъезжал по всей Америке, явно получая удовольствие от того, что самая могущественная в мире капиталистическая страна вынуждена, сдерживая свое высокомерие, принимать у себя «коммуниста номер один». Его зять, Алексей Аджубей, и группа советских журналистов талантливо и энергично формировали для советской и восточноевропейской аудитории облик Хрущева — «борца за мир». Внимание к Хрущеву в Америке было дополнительным бонусом, который дала ему его «ракетная доктрина», и советскому лидеру это нравилось. С другой стороны, встреча Хрущева «лицом к лицу с Америкой» выявила его неготовность к серьезным переговорам. Могущество Америки, ее богатство не только произвели на него впечатление, но и настроили на драчливый лад. В глубине души он чувствовал себя неуверенно и все время искал повод, к чему бы придраться, чтобы дать американцам отпор. Вместе с тем он так и не смог вытянуть из Эйзенхауэра каких-либо определенных уступок в вопросе о Западном Берлине (41).

Хрущеву очень хотелось показать советским людям, что его подход к решению международных проблем может принести экономические выгоды, причем немедленные. После широко освещавшейся в прессе поездки по Соединенным Штатам и предвкушая успех встречи на высшем уровне в Париже, на которой он собирался добиться у Запада уступок по германскому вопросу, Хрущев решил обнародовать свои мысли об экономических последствиях разрядки напряженности с США. В декабре 1959 г. Хрущев направил членам Президиума письмо, в котором предлагал радикальный план сокращения вооруженных сил «даже без условий о взаимности со стороны других государств». Советскому Союзу, уверял он, больше не нужна многочисленная армия, поскольку наличие ракетно-ядерных войск является для потенциального агрессора достаточно грозным средством сдерживания. Военная реформа, писал он, стала бы «неотразимым ударом по врагам мира и по поджигателям и сторонникам холодной войны». Этот шаг «ни в коей степени не наносит ущерба нашей обороне, но дает нам большие политические, моральные и экономические выгоды. Если сейчас не использовать этого, то, говоря языком экономиста, это означало бы не использовать в полную мощь накопленные капиталы нашей социалистической политикой и нашей социалистической экономикой». 12 января 1960 г. на заседании Верховного Совета Хрущев объявил о сокращении численности вооруженных сил до 1,2 млн человек в течение трех лет. Было отправлено в отставку четверть миллиона человек из офицерского состава. Эта военная реформа, по мысли Хрущева, была логически связана с созданием месяцем ранее Ракетных войск стратегического назначения. Правда, многие бывшие офицеры остались без адекватной материальной компенсации, без возможности получить другую профессию, пенсионное пособие или жилье (42).

Никто не осмелился публично критиковать поспешные шаги Хрущева, но в разговорах между собой многие генералы и офицеры негодовали. Еще во время Суэцкого кризиса в их среде завелись сомнения: стоит ли делать ставку на одно ядерное оружие и строить экспансионистские планы, не подкрепленные реальной военной мощью. Уже после отставки Хрущева один из его критиков скажет: «Тогда мы находились на волосок от большой войны!» Другой подытожит: «В течение последних семи лет Советская страна без всяких к тому серьезных причин и оснований трижды оказывалась на грани войны. Это тоже не случайность, а система, особый "способ" осуществления внешней политики путем угрозы войной империалистам» (43). Высшие военные чины не могли открыто выступать против хрущевской военной реформы, однако в застольных беседах отводили душу, а на практике вставляли палки в колеса, где могли. Начальник Генштаба

маршал Василий Соколовский подал в отставку в знак протеста против непродуманных сокращений в армии. Наиболее образованные генералы воспользовались развернувшейся на страницах закрытого журнала «Военная мысль» теоретической дискуссией, чтобы подвергнуть сомнению чрезмерные упования Хрущева на ядерные вооружения. В статьях, опубликованных в 1960 и 1962 гг., генерал Петр Курочкин, генерал-полковник Амазасп Бабаджанян и другие авторы соглашались с американскими экспертами, в частности Максвелом Тэйлором и Генри Киссинджером: полагаться исключительно на ответный ядерный удар не следует, это будет означать выбор между капитуляцией и самоубийством (44).

Хрущеву не удалось переубедить своих маршалов и генералов, однако следовать своей «ракетной доктрине» он их заставил. Министр обороны Родион Яковлевич Малиновский создал при Академии Генерального штаба рабочую группу для подготовки секретного пособия по военной стратегии в ядерную эпоху и приказал маршалу Соколовскому, одному из главных противников хрущевской военной реформы, взять на себя осуществление проекта. В этом пособии детально разрабатывался тезис о том, что следующая мировая война будет ядерной, и подчеркивалось огромное значение начальной фазы этой войны — нанесения первого ядерного удара. В книге, правда, утверждалось, что Советский Союз владеет ядерным оружием не для того, чтобы вести войну, а чтобы сдерживать Соединенные Штаты. Ядерная война будет слишком разрушительной, а потому ее надо избежать во что бы то ни стало. Рукопись переписывалась неоднократно до тех пор, пока сам Хрущев ее не одобрил. В 1962 г. пособие было издано без грифа секретности под названием «Военная стратегия». По мнению советского лидера, книга должна была «остудить горячие головы» в Америке (45).

Хрущев также столкнулся с критикой, шедшей оттуда, откуда не ждал: со стороны руководства КНР. В ноябре 1957 г., на Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве, Мао Цзэдун приветствовал достижения Советского Союза в создании ракетно-ядерной мощи и дал понять, что с западным империализмом можно больше не церемониться. В это время советское руководство решило поделиться с китайскими «братьями» ядерными и ракетными технологиями. С 1957 по 1959 г. китайцы получили от советских специалистов подробную документацию по ракетам средней дальности Р-12 и крылатым ракетам, а также полные данные по созданию атомного оружия первого поколения. Советский Союз даже обещал передать китайцам действующий образец атомной бомбы. Но Мао так и не простил Хрущеву развенчания Сталина, которое он расценивал как удар по всему коммунистическому движению и собственному авторитету.

А заявление Хрущева о том, что вся мировая политика сводится к отношениям двух ядерных государств, было и вовсе неприемлемым для китайского вождя. Ведь в таком случае Китай оказывался в ряду второстепенных стран, исключался из круга великих держав (46).

Затаенное недовольство Мао Цзэдуна вышло наружу, когда советское военное командование обратилось к Пекину с просьбой о строительстве в Тихом океане «совместных» баз для советских подводных лодок с ракетно-ядерным оружием на борту, а также радиолокационных станций слежения за тихоокеанской акваторией. Мао гневно отклонил эту просьбу. Советскому послу Павлу Юдину он заявил, что не позволит Советскому Союзу обращаться с Китаем как своей колонией. 31 июля 1958 г. в обстановке строжайшей секретности Хрущев вылетел в Пекин, чтобы успокоить вождя КНР. Но хозяин обдал его холодом: Мао не мог сдержать своего раздражения и обращался с Хрущевым в оскорбительной манере. Мало того, Хрущев был потрясен той пропастью, которая открылась между его взглядами на проблемы ядерной эры и амбициями Мао Цзэдуна. Мао поступил с Хрущевым точно так же, как Сталин обращался с американцами: он пренебрежительно отзывался о ядерном оружии, называя его «бумажным тигром». «Я пытался объяснить ему, — вспоминал Хрущев, — что одна или две ракеты превратят все китайские дивизии в пыль. Но он даже не хотел слушать мои аргументы и, вероятно, считал меня трусом». Вернувшись в Москву, Хрущев не стал делиться своими тягостными впечатлениями от визита с коллегами по Президиуму, однако советско-китайские отношения дали первую серьезную трещину (47).

А китайцы продолжали преподносить советскому руководству все новые сюрпризы. 23 августа 1958 г. Народно-освободительная армия КНР начала обстрел островов у китайского побережья, занятых войсками Гоминьдана. При этом китайцы не предупредили о своих действиях не только Вашингтон, что понятно, но и Москву. Мао говорил в кругу своих приближенных: «Эти острова как дирижерская палочка: пока я ею машу, Хрущев и Эйзенхауэр пляшут». Устраивая провокацию с островами, Мао Цзэдун втягивал руководство США и СССР в опасное балансирование на грани ядерной войны: на этот раз по своему собственному сценарию. В официальном письме в Кремль ЦК КПК предложил Советскому Союзу не объявлять войну Америке даже в том случае, если США применят против КНР тактические ядерные вооружения. Это противоречило советско-китайскому договору 1950 г. Озадаченные Хрущев и остальные члены Президиума написали в Пекин, что такой план действий будет «преступлением перед мировым рабочим движением» и даст врагам «надежду на то, что нас можно расколоть» (48).

Хрущев был готов помогать Китаю в захвате островов, но при условии, что китайцы будут координировать свои действия с Москвой. Напускная бравада Мао Цзэдуна перед лицом ядерной угрозы все больше смущала советского лидера: он подозревал, что дело либо в безответственном догматизме Мао, либо в его «азиатском коварстве». Советского лидера угнетало подозрение, что Мао с ним не считается и, может быть, даже презирает. Хрущев передумал делиться ядерным оружием с китайским союзником. 20 июня 1959 г. Президиум без лишнего шума отменил советско-китайское атомное сотрудничество. Атомная бомба с полным комплектом документации, готовая к отправке по железной дороге в Китай, так и не покинула Арзамас-16. Как вспоминает Трояновский, мысли о Китае не покидали Хрущева (49). Он решил продемонстрировать свою правоту и превосходство на деле. Китайцы закончили обстрел островов, не добившись никаких видимых результатов. Хрущев же, напротив, расчитывал, что его ракетно-ядерный шантаж позволит ему добиться успеха в Германии и Западном Берлине.

Стратегия дает сбой

Как раз в то время, когда Хрущев предложил одностороннее сокращение советских вооруженных сил, его внешняя политика дала осечку. Первая случилась в Китае, куда советский руководитель поехал в конце сентября 1959 г., сразу же после своей триумфальной поездки по Соединенным Штатам. Очевидно, руководитель СССР действительно считал, что приехал в Пекин триумфатором. Ведь он добился от президента Эйзенхауэра обещания провести в Париже конференцию великих держав по Германии и Западному Берлину. Однако Мао Цзэдун был не намерен мириться со вторым изданием ялтинско-потсдамской «системы» великих держав, исключавшей Китай. Руководители КНР, праздновавшие десятилетие победы китайской революции, решили поучить главу Советского Союза уму-разуму: они обвинили Хрущева в умиротворении американских империалистов и их союзников за счет интересов Китая. К явному удовольствию Мао, Хрущев почти сразу же вышел из себя, и вся встреча вылилась в яростную перебранку. Андрей Громыко и Михаил Суслов, присутствовавшие на этой встрече, пытались вернуть беседу в мирное русло, но все было напрасно. Хрущев вернулся из Китая в плохом настроении, ругая Мао Цзэдуна (50). Он поручил Суслову выступить с докладом о неблаговидном поведении китайских товарищей на ближайшем пленуме ЦК. Суслов выступил, однако многие коллеги Хрущева из Президиума, большинство советских чиновников, военных и руководителей промышленности не могли себе пред

ставить, как «коммунисты не могут договориться с коммунистами», и винили во всем Хрущева, его невыдержанность и бестактность.

Критика Мао, однако, заставила Хрущева сомневаться, правильно ли он поступил, положившись на туманные обещания Эйзенхауэра. Не слишком ли велик риск срыва переговоров с Западом? Сокращение армии вызвало острое недовольство в генералитете и среди офицерства. Неясно было, что делать с гигантским военно-промышленным комплексом, с которым были связаны так или иначе до 80 % промышленных предприятий Советского Союза. Старые критики первого секретаря, Молотов, Каганович и Ворошилов, все еще члены партии, не одобряли новых инициатив Хрущева и наверняка ждали их провала. В правительственных кругах и особенно в народе под влиянием массированной пропаганды возникли большие надежды в связи с предстоящей поездкой Хрущева в Париж и намеченным ответным визитом президента Эйзенхауэра в СССР. Если бы встреча завершилась безрезультатно, авторитету первого секретаря в партийной и военной верхушке был бы нанесен невосполнимый урон. Никиту Сергеевича, никогда не отличавшегося умением вести переговоры, опять охватили тревоги и сомнения. А что, если западные лидеры оставят его ни с чем? (51).

1 мая 1960 г. над Уралом советскими ракетчиками был сбит американский самолет-разведчик У-2, летевший из Пакистана в Норвегию для произведения фотосъемки важнейших стратегических объектов на территории СССР. Хрущев ухватился за этот эпизод, чтобы показать не только Западу, но и Китаю, а также собственным военным, что он умеет быть жестким. К его удивлению, Эйзенхауэр публично взял на себя всю ответственность за полет, оправдывая его соображениями национальной безопасности. Хрущев почувствовал себя преданным: американский президент мог бы свалить все на ЦРУ и сохранить доброе имя, но не сделал этого. Вот тебе и партнер на будущих переговорах! Прибыв в Париж, Хрущев отказался встречаться с Эйзенхауэром и потребовал, чтобы тот принес публичные извинения за полет У-2. В противном случае, заявил он, встреча в верхах не состоится, и Эйзенхауэр не сможет приехать в Советский Союз. Президент США извиняться не захотел, и отношения Хрущева с ним были безнадежно испорчены. Все расчеты на то, чтобы снять напряжение между Советским Союзом и Соединенными Штатами, разлетелись в прах. Советский руководитель своими руками уничтожил плоды упорных многомесячных переговоров. Многие советские дипломаты втайне сожалели о провале парижской встречи. Зато министр обороны Малиновский и высшие военные чины не скрывали своего удовлетворе

ния. Казалось, новую доктрину Хрущева можно было забыть и начать вновь укреплять армию и наращивать обычные вооружения (52).

Парижский эпизод выявил презрение Хрущева к дипломатическим условностям: ему было проще громить империализм с международных трибун, чем терпеливо договариваться за переговорным столом. Советский руководитель хотел соглашений с Соединенными Штатами, но идеологически и психологически он не доверял Эйзенхауэру и другим западным политикам. После провала парижской встречи в верхах дипломатическая составляющая доктрины Хрущева лежала в руинах. Советское руководство приняло решение подождать результатов президентских выборов в США в надежде, что у Кремля появится в Белом доме более сговорчивый оппонент.

Кроме того, парижский скандал ясно выявил идеологическую подоплеку международной политики Хрущева. Ему были ножом по сердцу обвинения по его адресу в «уступках империализму», которые шли от Мао Цзэдуна. В январе 1960 г., еще до инцидента с У-2, Хрущев заверил приехавших в Москву делегатов коммунистических партий, что его курс на обуздание угрозы войны и на мирное сосуществование будет оозначать не меньшую, а большую поддержку национально-освободительных движений в третьем мире. После провала переговоров с западными державами советский руководитель дал полную волю своим революционным инстинктам. Убежденный в том, что советская ядерная мощь поможет ускорить всемирный революционный процесс, Хрущев пошел в поход против колониализма. Он лично возглавил международную кампанию в поддержку национально-освободительного движения в Африке — от Алжира до Конго. Советский специалист по странам третьего мира, Георгий Мирский, вспоминал, что в то время, «когда революционный процесс в странах Запада был заморожен, противоборствующие стороны окопались в своих европейских траншеях по обе стороны "железного занавеса", а вот мир, освободившийся от колониального господства, мог стать полем маневренной войны, где можно было, используя антиколониальную инерцию, ворваться в "мягкое подбрюшье" империализма, заручиться поддержкой миллионов пробудившихся к новой жизни людей. Это казалось тогда перспективным, многообещающим курсом» (53).

Реанимация «революционной» дипломатии 1920-х гг. почти в духе дипломатии Коминтерна достигла своей кульминации во время памятного визита Хрущева в Нью-Йорк для участия в работе Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре — октябре 1960 г. На этот раз правительство США «из соображений безопасности» не выпустило Хрущева за пределы Манхэттена, и советский руководитель провел там целый месяц, изъездив центр Нью-Йорка вдоль и поперек. Он

развернул кипучую деятельность: предложил отменить должность Генерального секретаря ООН, заменив его «тройкой» представителей от капиталистических, социалистических и нейтральных государств; клеймил на заседаниях ООН колониальную политику западных стран и их сателлитов, воспользовавшись для пущей убедительности своим ботинком, которым стучал по столу; ринулся в Гарлем для встречи с лидером Кубинской революции Фиделем Кастро, который демонстративно поселился в этом негритянском районе. При каждом удобном случае Хрущев ругал американский империализм. В своем послании к членам Президиума он писал, что «настроение у нас неплохое. Ругаем буржуев, капиталистов, империалистов. Ездим, как только возможно, и чем мы больше ездим, тем больше вводим в расход Америку — на горючее, на полицию». Он также добавил, что начинает «считать часы, сколько нам осталось пробыть в этой распроклятой капиталистической стране, в этом логове Желтого Дьявола» — Нью-Йорке. Выходки Хрущева, особенно эпизод с ботинком, повергали в смятение чопорных советских дипломатов (54).

Победа Джона Ф. Кеннеди на президентских выборах в США в ноябре 1960 г. воодушевила Хрущева. Он был рад, что ненавистный ему Ричард Никсон потерпел поражение. К тому же он был убежден, что Кеннеди — легкомысленный, испорченный богатством молодой человек — вряд ли готов к серьезной конфронтации. В то же время Кеннеди вряд ли мог стать «вторым Франклином Рузвельтом», т. е. партнером, с которым можно было бы договориться о завершении глобальной конфронтации. И все же Хрущеву казалось, что, чередуя нажим с переговорами, он сможет принудить молодого президента сменить курс Трумэна — Эйзенхауэра. Его уверенность в этом возросла после первого успешного полета в космос Юрия Гагарина 12 апреля 1961 г. Репутация Кеннеди, напротив, оказалась подмочена провалом операции ЦРУ по высадке отрядов «контрас» на Кубу в районе Залива Свиней с целью свергнуть режим Кастро (55). Хрущев не мог упустить такой благоприятный момент, он решил под прикрытием ракетно-ядерного щита вырвать Западный Берлин из-под контроля Запада.

26 мая 1961 г. на заседании Президиума ЦК Хрущев предложил поставить Кеннеди перед фактом: до исхода года Советский Союз подпишет мирный договор с ГДР, и после этого западные державы утрачивают свои оккупационные права на территории Восточной Германии, а Западный Берлин становится «вольным городом» на территории ГДР. Хрущев подчеркнул, что он не угрожает Западному Берлину блокадой, как Сталин. В то же время все авиарейсы и перевозки с территории «вольного города» должны будут контролироваться «суверенной» ГДР. Это в числе прочего положило бы

конец продолжавшемуся бегству на Запад десятков тысяч восточных немцев. Хрущев хотел поставить Кеннеди перед выбором: либо отступить, либо готовиться к ядерной войне из-за «процедурных разногласий» по Западному Берлину. На Президиуме Хрущев признал, что нельзя полностью предсказать, как отреагирует американское правительство: попытка вторжения на Кубу показала, что в Белом доме «нет человека твердого», а решения там скорее «принимаются под влиянием отдельных групп и случайного сочетания явлений». Вместе с тем первый секретарь считал, что «риск, на который мы идем, оправдан». По его словам, вероятность того, что войны не будет, «больше чем 95 %». Американцы не пойдут на войну, зная, что она неминуемо станет ракетно-ядерной. Члены Президиума, к этому времени все назначенцы и подпевалы Хрущева, не возражали ему. Брежнев, Суслов и Громыко выразили ему полную поддержку. Лишь осторожный Микоян заметил, что Соединенные Штаты «могут пойти на военные действия без применения атомного оружия». Но и он, не желая перечить Хрущеву, заявил, что угроза войны минимальна (56). Вдохновленный таким показным единодушием, первый секретарь ЦК КПСС повел себя на встрече с Кеннеди, состоявшейся в Вене 3-4 июня 1961 г., самоуверенно и даже задиристо. Советский дипломат Георгий Корниенко был поражен, когда в неправленой записи беседы прочел реплику, брошенную Хрущевым американскому президенту: «Если вы развяжете войну из-за Берлина, то уж лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия». В ходе правки официальной записи беседы помощники Хрущева опустили эту залихватскую фразу (57).

Многие американские исследователи Берлинского кризиса полагали, что только силовые контрмеры, предпринятые Кеннеди, удержали Хрущева от односторонних действий по Западному Берлину. В доказательство они ссылаются на речь Кеннеди 25 июля 1961 г. В ней президент США объявил о мобилизации резервистов и заявил, что западные союзники будут защищать свои права в Западном Берлине всеми доступными средствами. Историки приводят также речь министра обороны Росвелла Гилпатрика от 21 октября 1961 г., где он впервые авторитетно заявил об огромном преимуществе Соединенных Штатов над Советским Союзом по числу носителей ядерного оружия. «Наша страна обладает ядерными силами возмездия такой смертоносной мощи, — заявил Гилпатрик, — что любой шаг противника, который заставит ввести их в действие, станет для него самоубийственным. По этой причине мы уверены, что Советы не станут провоцировать крупный ядерный конфликт» (58).

В самом деле, Хрущев так и не стал, вопреки угрозам и обещаниям, подписывать односторонний договор с ГДР, несмотря на то что

ему хотелось поддержать режим и суверенитет этого непризнанного Западом государства. Советский лидер сделал это, исходя из собственных соображений. Хрущев по-своему истолковывал поведение американцев, совсем не так, как это хотелось бы Белому дому. Советская разведка неоднократно докладывала кремлевскому лидеру о том, что Пентагон, пользуясь преимуществом США в стратегических вооружениях, разрабатывает план нанесения упреждающего ядерного удара по Советскому Союзу. Но это лишь подогревало его азарт и желание довести игру до победы. Хрущева смущала не решимость Кеннеди, а, напротив, его слабость. В августе 1961 г., на закрытом заседании глав коммунистических партий стран Варшавского договора в Москве, Хрущев вновь пожаловался, что Кеннеди, в отличие от Эйзенхауэра и Даллеса, не может быть предсказуемым партнером в политической игре. Если Кеннеди отступит от края, как это не раз проделывал Даллес, дома «его будут называть трусом» (59).

Но зачем тогда было провоцировать Кеннеди? Непоследовательность Хрущева начала беспокоить даже его союзников и подчиненных. Коммунистические лидеры из стран Варшавского договора, включая Вальтера Ульбрихта в ГДР и Георге Георгиу-Дежа в Румынии, и раньше были недовольны советским руководителем из-за проводимого им курса на десталинизацию. А теперь они начали роптать по поводу хрущевской непоследовательности во внешней политике. Зрело недовольство и среди военных. Олег Пеньковский, высокопоставленный сотрудник ГРУ, а с 1960 г. агент разведок Великобритании и США, сообщал в своих донесениях на Запад о том, что кое-кто из военных роптал: «Был бы жив Сталин, он бы все делал тихо. А этот дурень только грозится и своей болтовней вынуждает наших возможных противников наращивать военную мощь» (60).

Множились признаки того, что политика ракетно-ядерного шантажа себя исчерпала. Удерживать равновесие страхом Хрущеву можно было, лишь демонстрируя все более страшные последствия ядерной войны. А между тем советский ракетный арсенал оставался малочисленным, а строительство укрепленных ракетных шахт для межконтинентальных баллистических ракет обещало растянуться надолго, несмотря на лихорадочную спешку и громадные расходы. В октябре 1960 г. произошла трагедия: новая ракета Р-16 сгорела на стартовой площадке в казахстанском Тюра-Таме в результате самопроизвольного старта двигателей, но прежде всего из-за спешки и вопиющего нарушения техники безопасности. В адском огне погибло 74 человека — конструкторы, инженеры, военные и командующий РВСН маршал Митрофан Неделин. Кремль был готов на любые временные меры без надежного арсенала сдерживания. Генштаб и КГБ соперничали между собой, предлагая диверсии и саботаж против войск США

иНАТО на случай начала ими военных действий (61). Юиюля 1961 г. на совещании с руководителями атомного комплекса и учеными-ядерщиками Хрущев поставил их в известность о решении прервать мораторий на ядерные испытания, которого СССР придерживался с ноября 1958 г. (в ответ на мораторий американцев). Советский лидер с воодушевлением поддержал идею ученых-ядерщиков Андрея Дмитриевича Сахарова и Якова Борисовича Зельдовича испытать новое ядерное «изделие» мощностью в 100 мегатонн. По воспоминаниям Сахарова, Хрущев воскликнул: «Пусть это изделие висит над капиталистами, как дамоклов меч» (62).

Провал переговоров Кеннеди и Хрущева породил в Восточной Германии новую волну слухов о закрытии границы между Западным и Восточным Берлином. Число беженцев в Западный Берлин и оттуда самолетами в ФРГ неудержимо росло. Положение в ГДР ухудшилось настолько, что Ульбрихт предъявил руководству СССР своего рода ультиматум. Он предупредил Хрущева, что если тот еще раз отложит подписание мирного договора и Западный Берлин останется открытым городом, то ситуация может выйти из-под контроля: Советский Союз и коммунистический блок могут «потерять» ГДР. Хрущев уже достаточно имел дело с Кеннеди, чтобы понять, что тот не собирается отказываться от Западного Берлина. В то же время подписание сепаратного договора с ГДР, как понимал советский руководитель, могло вызвать ответные меры со стороны Запада. Хрущев боялся не ядерного удара, а болезненных экономических санкций западных стран против ГДР. Кремлевский лидер имел основания считать, что в этом случае экономика Восточной Германии, во многом зависящая от поставок из Западной Германии, просто рухнет и СССР придется спасать своего сателлита ценой огромных затрат; по оценкам специалистов, помощь должна будет составить 400 т золота и по меньшей мере 2 млрд рублей кредитами. Для Хрущева такие расходы были неприемлемы. В качестве выхода из создавшегося положения он решился на строительство стены вокруг Западного Берлина, чтобы остановить «кровопускание» у ГДР и начать восстановление ее экономики, подорванной массовой эмиграцией. 1 августа Хрущев встретился с Ульбрихтом, приехавшим в Москву на очередную встречу коммунистических лидеров, чтобы обсудить ситуацию вокруг Берлина. Глава ГДР сообщил, что в течение двух недель можно подготовиться «технически» к закрытию границы с Западным Берлином. «Проводите это, когда захотите, — дал разрешение Хрущев. — Мы можем пойти на это в любое время». Он добавил: «Если закрыть границу, то и американцы, и западные немцы будут довольны... Все будут довольны. И кроме того, они почувствуют власть».

13 августа 1961 г. весь Берлин был разделен колючей проволокой на две части, и начались работы по возведению постоянной стены из бетона. По мнению Хрущева, Берлинская стена стала своего рода «соломоновым решением». ГДР можно было набраться сил, подготовиться в возможной блокаде со стороны Запада. В то же время Хрущев все еще не отказывался от мысли подписать мирный договор и аннулировать оккупационные права западных держав в Берлине. Советский руководитель был убежден, что экономика Западного Берлина, обнесенного стеной, зачахнет. Он также полагал, что Западная Германия, лишившись своего бастиона на востоке, постепенно перейдет от политики конфронтации к переговорам и экономическому сотрудничеству с советским блоком (63). Хрущев начал по различным каналам предлагать Кеннеди переговоры по Западному Берлину, одновременно продолжая для пущей убедительности бряцать ядерным оружием. В конце августа СССР прекратил соблюдать ядерный мораторий и начал серию испытаний — самых интенсивных в истории советского ядерного проекта. 30 октября, словно отвечая на речь Гилпатрика об американском стратегическом превосходстве, Советский Союз взорвал над Новой Землей за Северным полярным кругом супербомбу поистине чудовищной мощности — в 50 мегатонн. Ее создатели, кстати, были готовы к испытанию «устройства» вдвое большей силы, но возможные разрушения их остановили. Хрущев сообщил съезду партии: «Когда враги мира угрожают нам силой, им должна быть и будет противопоставлена сила, и притом более внушительная» (64).

Несколькими днями раньше, 25 сентября, небольшая стычка между американскими дипломатами и восточногерманскими пограничниками на контрольно-пропускном пункте «Чарли» на Фридрих-штрассе в Берлине привела к тому, что США подтянули к этому участку границы свои танки, демонстрируя непризнание суверенитета ГДР и настаивая на своих оккупационных правах. Хрущев немедленно отдал приказ советским танкам также выдвинуться к КПП. Разделенные какой-то парой сотен метров американские и советские танки с ревущими двигателями и нацеленными друг на друга орудиями простояли у КПП «Чарли» всю ночь .

Тем самым, однако, Хрущев показал, что именно он, а не Ульбрихт, контролирует Восточную Германию. И несмотря на грубое советское давление на Запад и нарушение ядерного моратория, советские и американские танки на Фридрихштрассе продемонстрировали, что ситуация в Берлине находится под контролем двух великих держав. В ходе танкового противостояния советский руководитель сохранял полное спокойствие. 26 октября полковник ГРУ Георгий Большаков, друг Роберта Кеннеди, оказавшийся в роли связного между Кремлем и Белым домом, доложил шифровкой из Вашингтона о том, что

президент США желает продолжить переговоры по германскому вопросу и найти компромисс по Западному Берлину. Хрущев приказал отвести танки от КПП «Чарли», и вскоре после этого отошли и американские танки. Однако этот разумный шаг Кеннеди подтвердил предположение Хрущева о том, что президент боится конфронтации и что американцы не начнут войну из-за Западного Берлина (65). Ничто не могло поколебать веру советского руководителя в эффективность своего силового подхода к переговорам с Западом. В январе 1962 г. Хрущев сказал членам Президиума: «Мы должны усиливать нажим». Он сравнил свою политику балансирования на грани войны с наполненной до краев рюмкой. Достаточно следить, чтобы жидкость «через край не перелилась». Хрущев заверил своих коллег в том, что этого не произойдет. Быть может, Кеннеди еще пойдет на уступки под советским нажимом. «Так что эта игра стоит свеч» (66).

Проблема Хрущева заключалась в том, что он заигрался. Революционно-имперская парадигма, которой был привержен советский руководитель, обрекала советскую внешнюю политику на неразрешимые противоречия. С одной стороны, Советский Союз, как в 1920-е гг., поддерживал леворадикальные и революционные движения в Африке, Азии и Латинской Америке, а с другой, искал геополитического примирения с Западом. Хрущев хотел, чтобы западный «империализм» отступил на всех фронтах, включая Западный Берлин, но это было явно несбыточным желанием. Ядерные угрозы Хрущева не могли заменить собой реальные стратегические силы, которых в тот момент у СССР не было. Импульсивные шаги главы советского государства лишь усугубляли сложившуюся ситуацию. Хрущев принимал решения только на основании собственных суждений, фактически без их анализа и критического обсуждения с коллегами по Президиуму, специалистами из МИД, КГБ или Министерства обороны (67). Хуже того, он продолжал смотреть на Кеннеди пренебрежительно, как на молодого, неопытного и слабого политика. На Президиуме ЦК Хрущев сказал, что по германскому вопросу Эйзенхауэр и Кеннеди, наверное, состоят из «одного и того же дерьма». Сахаров запомнил, как Хрущев говорил: «В 1960 году наша политика помогла Кеннеди на выборах. Но на черта нам Кеннеди, если он связан по рукам и ногам?» (68). Казалось, ядерный шантаж избавлял Хрущева от необходимости искать более взвешенные и продуманные подходы к решению международных проблем. Тем временем развитие событий в районе Карибского моря подтолкнуло Хрущева на еще один и крайне опасный шаг. 21 мая 1962 г. он решил направить ядерные ракеты на Кубу.

Кубинский смерч

Кубинский ракетный кризис в октябре — ноябре 1962 г. стал апогеем политики ядерного шантажа. Мир оказался, без преувеличения, на пороге третьей мировой войны (69). Споры о том, почему Хрущев послал ракеты с ядерными боеголовками за тысячи километров от СССР, не прекращаются и по сей день. Некоторые историки связывают рискованную затею Хрущева с желанием сломить сопротивление Запада по вопросу о Западном Берлине (70). Другие утверждают, что ракеты на Кубе должны были помочь СССР одним махом достичь стратегического паритета с США (71). Некоторые историки видят причины кризиса в импульсивном характере советского лидера, который все отчаяннее искал средство преодолеть нарастающие трудности во внутренней и внешней политике. Вильям Таубман пришел к выводу, что для Хрущева «кубинские ракеты были панацеей — правда, панацеей, в конечном счете ничему не помогшей и никаких недугов не исцелившей» (72). Была и еще одна важная причина, которую Хрущев декларировал с самого начала, — защитить Кубу от американской агрессии. Помощь Кубе была связана с верой Хрущева в неизбежную победу коммунизма, в том числе и на Острове свободы в Карибском море. Ядерный шантаж являлся не только политикой, нацеленной на получение Советским Союзом геополитических преимуществ, но и был, по убеждению Хрущева, эффективным инструментом сдерживания американского империализма, средством помочь национально-освободительному движению и в конечном счете способствовать распространению коммунизма во всем мире (73).

Спасти Кубу стало для Хрущева вопросом престижа не только перед лицом зарубежных коммунистических лидеров, особенно тех, кто относился к нему критически. Кубинская революция оказывала громадное влияние на общественное мнение в СССР: не только высшие руководители страны, партийная и военная верхушка, но и широкие слои населения, особенно молодежь и студенты, симпатизировали Фиделю Кастро и его соратникам (74). Чем больше надежд возлагалось в СССР на революции в странах третьего мира, тем сильнее Хрущев ощущал личную ответственность за их успешный исход. Трояновский писал в своих мемуарах, что «над Хрущевым постоянно довлело опасение, как бы США и их союзники не вынудили СССР и его друзей отступить в каком-нибудь пункте земного шара. Он не без оснований считал, что ответственность за это падет на него». Это чувство крепло на фоне критики из Пекина, где Мао Цзэдун обвинял Хрущева в потакании Западу. Историки А. А. Фурсенко и Т. Нафтали нашли свидетельства тому, что эта критика могла сыграть ключевую роль в принятии Хрущевым решения разместить ракеты на Кубе (75).

Хрущев считал, что в скором времени администрация Кеннеди повторит попытку вторжения на Кубу. К этому выводу его подводили донесения разведок, советской и кубинской (76). Рассекреченные архивы американского плана «Мангуста» показывают, что опасения Хрущева были не безосновательны: могущественные круги в администрации Кеннеди действительно хотели «разработать новые и нестандартные подходы, чтобы получить возможность избавиться от режима Кастро» (77).

Искушение подправить стратегический баланс в пользу СССР было также очень велико. По свидетельству Трояновского, Хрущев хотел «хотя бы отчасти» сократить преимущество США по базам и носителям стратегического оружия. В 1962 г. США приступили к развертыванию межконтинентальных ракет «Минитмен» и «Титан», превосходивших качественно и количественно весь мизерный стратегический арсенал СССР. Реальный перевес американцев быстро увеличивался, и это могло подорвать всю хрущевскую политику ядерного давления (78). На Совете обороны первый секретарь доказывал членам Президиума и военным, что «помимо защиты Кубы наши ракеты помогут уравнять то, что на Западе называют балансом сил». Американцы окружили нас военными базами и держат под ударом всю нашу страну. А тут «американцы сами бы испытали, что означает это положение, когда на тебя нацелены вражеские ракеты» (79). Куба находилась глубоко внутри той зоны, которую США исторически считали сферой своих жизненных интересов. От Кубы до Флориды — рукой подать. Американские вооруженные силы безраздельно господствовали в Карибском море. Все это означало, что доставка и размещение ракет и ядерных боеголовок, а также воинского контингента и обычных вооружений на Кубу должны были осуществляться прямо под носом у американцев. Хрущев выступил в Президиуме с предложением доставить все военные грузы и войска на Кубу в глубокой тайне и лишь затем объявить об этом миру. Если у членов Президиума и Секретариата ЦК и были сомнения, то они о них промолчали. Голосование за план Хрущева было единодушным, о чем свидетельствуют подписи на протоколе решения. Военные дали плану название «Анадырь» — по названию реки и порта на Чукотке. Географическая обманка должна была помочь ввести в заблуждение западную разведку (80).

Администрация Кеннеди не ожидала, что ее враждебные акции против Кубы подвигнут Москву на столь решительный шаг. Американские аналитики исходили из того, что ядерные ракеты никогда не размещались за пределами СССР, и не ожидали такого и в будущем. Они не знали о важном прецеденте: весной 1959 г., в разгар Берлинского кризиса, советские военные разместили в ГДР ракеты средней

дальности вместе с ядерными боеголовками. В августе, когда готовилась поездка Хрущева в США, эти ракеты вернулись на советскую территорию (81). Кстати, этот эпизод подтвердил, что Хрущев использовал ракетно-ядерное оружие не для подготовки к возможной войне, в которую он не верил, а как дополнительный силовой аргумент для принуждения противника к переговорам. После того как Эйзенхауэр пригласил Хрущева приехать в США, необходимость в подобном аргументе отпала.

В июле 1962 г. кубинская делегация во главе с Раулем Кастро прибыла в Москву, чтобы подписать секретное советско-кубинское соглашение о размещении ракет и о других вопросах, касавшихся защиты Кубы. На встречах с кубинцами Хрущев излучал такую самоуверенность, что даже молодые революционеры нашли ее чрезмерной. Если янки и узнают о ракетах раньше, чем будет обнародовано наше соглашение, говорил он кубинским товарищам, то даже тогда беспокоиться не о чем. «Я возьму Кеннеди за яйца. Если будут проблемы, я дам вам знать — это будет вам сигнал, чтобы пригласить Балтийский флот с визитом на Кубу» (82). Но и высшие советские военные, которые втихомолку бранили Хрущева за самонадеянность, не уступали ему в безрассудстве. Маршал Сергей Семенович Бирюзов, командующий РВСН, съездивший на Кубу для того, чтобы провести там рекогносцировку, доложил в Москве, что советские ракеты можно легко спрятать среди кубинских пальм. Это была явная ложь, но военным очень уж хотелось иметь базу в непосредственной близости от главного противника, и они ввели своего верховного главнокомандующего в невольное заблуждение (83). С самого начала план «Анадырь» предусматривал дислокацию на Кубе группы войск, включающей все виды вооруженных сил. На Кубу были отправлены эскадры надводных кораблей Балтийского флота и флотилии подводных лодок. После успешного завершения операции Советский Союз должен был иметь на Кубе 51 тыс. военнослужащих, ракетные и военно-морскую базы (84). Политическая энергия Хрущева и интересы военных придали операции громадное ускорение — уже никто, даже сам Хрущев, не мог остановить реализацию плана «Анадырь»

Атмосферу того времени характеризуют и другие леденящие кровь проекты, которые вынашивались в советском военно-промышленном комплексе. В 1960-1962 гг. руководители советской космической программы, воодушевленные полетами Юрия Гагарина и других космонавтов, стали продвигать идею строительства военных космических станций, способных запускать ядерные ракеты в любую часть территории США. Одним из лоббистов этой идеи был генерал-полковник авиации Николай Петрович Каманин, помощник Главнокомандующего ВВС по космосу. Каманин досадовал, что министр обороны,

главнокомандующий объединенными вооруженными силами Варшавского договора и начальник Генштаба не понимают перспектив милитаризации космоса. 13 сентября 1962 г. Каманин записал в своем дневнике: «Малиновский, Гречко и Захаров упускают наши возможности для создания первыми военной космической мощи - я бы даже сказал, абсолютной военной мощи, которая могла бы содействовать утверждению господства коммунизма на Земле» (85).

В мае 1959 г. на имя Н. С. Хрущева в ЦК КПСС поступила докладная записка с проектом возведения на отмелях по периметру морских границ США и в других стратегически важных пунктах земного шара искусственных островов, которые должны были стать площадками для запуска советских атомных ракет средней дальности. Пакет документов был представлен группой под руководством инженер-майора А. Н. Ирошникова. Авторы данного проекта рассчитывали, что строительство таких островов «в непосредственной близости от жизненно важных центров США» заставит американское правительство «согласиться на переговоры о ликвидации своих авиационных и ракетных баз на территории окружающих СССР государств». Эта записка попала на стол к начальнику Генерального штаба В. Д. Соколовскому, который ее отклонил (86). Испытание 50-мегатонной бомбы в октябре 1961 г. вызвало к жизни и другие немыслимые проекты. Андрей Сахаров, будущий лауреат Нобелевской премии мира, предположил, что такое же устройство можно запускать с подводной лодки в большой торпеде. Позднее, в 1962 г., академик Михаил Лаврентьев написал Хрущеву служебную записку, в которой предложил использовать 100-мегатонное изделие для того, чтобы сгенерировать искусственную волну гигантских размеров, подобно цунами после землетрясения, и направить ее на североамериканское побережье. В случае начала войны с Соединенными Штатами, делал вывод Лаврентьев, это могло бы нанести противнику невосполнимый урон. Кому-то, однако, пришло на ум, что континентальный шельф защитит Нью-Йорк и другие города США от гигантской волны, и проект положили под сукно (87).

16 октября 1962 г. помощники положили на стол Джону Кеннеди фотографии советских ракетных баз на Кубе, сделанные самолетом-разведчиком У-2. Шесть дней спустя, 22 октября, президент США в экстренном заявлении обвинил руководство СССР в развертывании наступательных вооружений на Кубе, потребовал их вывода и объявил «карантин» острова, т. е. его фактическую блокаду. В Москве, быть может, надеялись на то, что американцы, обнаружив советские ракеты, сначала попытаются предложить сделку по-тихому: СССР убирает ракеты с Кубы, а США выводят свои «Юпитеры» из Турции. Казалось бы, все к этому и шло, и вдруг Кеннеди выступил с ульти

матумом и прижал советское руководство к стене. Разразился международный кризис, невиданный по своим вероятным последствиям. В воздухе запахло ядерной войной. От каждого шага и слова советского и американского руководителей зависела судьба мира. Кеннеди хотя бы имел неделю для обсуждения сложившейся обстановки в узком кругу, втайне от общественности. Хрущев был застигнут врасплох, он лишь за несколько часов узнал о том, что Кеннеди выступит с чрезвычайным заявлением, но ничего не знал о содержании этого заявления (88).

Когда до начала выступления Кеннеди оставалось всего несколько часов, Хрущев созвал чрезвычайное заседание Президиума для того, чтобы обсудить возможные меры в ответ на действия американцев. Он назвал создавшуюся ситуацию «трагической». Советские ракеты, способные держать под прицелом всю территорию США, а также ядерные боеголовки для них, находились на кораблях, еще только плывущих на Кубу. К тому же Кремль упустил возможность своевременно известить мировую общественность о том, что Советский Союз и Куба заключили между собой договор о совместной защите, а значит, у СССР не было законных оснований размещать на острове свои ракеты. Американцы могли попытаться вторгнуться на Кубу или нанести по острову удар с воздуха. «Если мы не применим атомное оружие, — сказал Хрущев, — то они могут захватить Кубу». Разумеется, первый секретарь совершенно не рассчитывал воевать за остров в Карибском море. «Мы хотели припугнуть, сдержать США в отношении Кубы». И вот теперь «они могут на нас напасть, а мы ответим», в заключение сказал он. «Может вылиться в большую войну». Хрущев, как следует из записей, сделанных на Президиуме, не собирался исключать саму возможность применения ядерного оружия — ведь именно в ней и заключалась суть его политики балансирования на грани войны. Военные поддерживали пыл первого секретаря ЦК КПСС. Министру обороны Родиону Малиновскому, Андрею Гречко и другим военачальникам была еще памятна попытка Хрущева пойти на одностороннее сокращение вооружений. Они были уверены, что американцы не остановятся перед применением ядерного оружия первыми. Малиновский зачитал членам Президиума проект инструкции генералу И. А. Плиеву, командовавшему советскими войсками на Кубе. Его текст сводился к тому, что если США высадят войска на Кубе, то для отражения их атаки можно применить «все средства», за исключением стратегических ракет с ядерными боеголовками. Последовало обсуждение, во время которого А. И. Микоян попросил военных уточнить, как следует понимать формулировку «всеми средствами»: «Значит, и ракетами, т. е. начало термоядерной войны?» Действительно, на Кубу были ввезены помимо ракет среднего радиу

са действия для наведения на города США также и тактические ракеты «Луна» с ядерными боеголовками, предназначенные для обороны кубинского побережья. Хрущев заколебался. После длительных споров он согласился внести поправки в инструкцию Плиеву. Никакого ядерного оружия не применять, даже в случае нападения на Кубу (89).

В результате советские стратегические ракеты на Кубе так и не были приведены в боеготовность. В течение всего кризиса их ядерные боеголовки хранились отдельно в специальном месте, в нескольких милях от самих ракет (90). По настоянию Малиновского, Хрущев отдал приказ командирам четырех подводных лодок, каждая из которых имела на борту по одной торпеде с ядерной боеголовкой, приблизиться к берегам Кубы для наращивания советского потенциала «сдерживания». Военные пообещали, что этот маневр можно будет осуществить незаметно для американцев — и в очередной раз просчитались. Из-за нехватки воздуха подводники вынуждены были поднимать лодки на поверхность, где они были обнаружены военно-морскими силами США. Командиры и политработники четырех советских подводных лодок, которые пытались пройти сквозь противолодочную оборону США, не имели ясного представления о том, что им делать со своим ядерным оружием, если они будут обстреляны американскими ВМФ или ВВС. Только выдержка моряков предотвратила возможную трагедию (91).

К утру 23 октября Хрущев оправился от первоначального шока. Разведка донесла ему, что президент Кеннеди и его брат, министр юстиции Роберт Кеннеди, также боятся, что ситуация выйдет из-под контроля. 25 октября на заседании Президиума первый секретарь заявил: «То, что американцы перетрусили, нет сомнения». Правда, Хрущев впервые заговорил о том, что ракеты должны покинуть Кубу, но тут же добавил, что это произойдет лишь тогда, когда ситуация достигнет «точки кипения», а пока давление на президента США еще можно продолжить (92).

27 октября, в отсутствие четких разведданных о намерениях Кеннеди, Хрущев решил предложить ему свои условия. В своем закрытом послании президенту США он сообщил, что Советский Союз уберет свои ракеты с Кубы, если Соединенные Штаты уберут «свое аналогичное оружие из Турции». После этого Советский Союз и Соединенные Штаты «дадут обещание Совету Безопасности ООН, что будут уважать целостность границ, а также суверенитет» обеих стран — Турции и Кубы. Хрущев отказался от ядерного шантажа — к огромному облегчению многих влиятельных лиц во внешнеполитических кругах СССР. Как вспоминает в своих недавно опубликованных мемуарах Виктор Исраэлян, работавший в Министерстве ино

странных дел, послание Хрущева было воспринято в кругах МИД «с большим облегчением и удовлетворением. В нем не было пропагандистской крикливости, характерной для предыдущих заявлений. Но главное, оно содержало, как нам всем казалось, достойный и приемлемый для всех сторон выход из кризиса» (93).

Во время второй встречи, проходившей ночью 27 октября, Роберт Кеннеди и Анатолий Добрынин договорились о том, что СССР вывезет ракеты с Кубы в обмен на две уступки с американской стороны: США дадут публичное обещание не вторгаться на Кубу и секретное обещание — убрать свои ракеты из Турции. Роберт Кеннеди объяснил: если информация о ракетном соглашении с Турцией выйдет наружу, это вызовет такую бурю возмущения в США и странах-союзницах по НАТО, что подорвет политическую репутацию президента (94). Договоренность выглядела как вполне справедливый, приемлемый для СССР компромисс. Однако в это самое время произошли события, которые разом разбили надежду Кремля выйти из кризиса с достоинством. По различным разведывательным каналам, в том числе из посольства СССР в Вашингтоне и от советских военных на Кубе, пришли сигналы о том, что американские военные готовят вторжение на Кубу и ситуация может очень быстро выйти из-под контроля. Американские военные самолеты барражировали над советскими базами на минимальной высоте, провоцируя советских военных. В телеграмме Хрущеву, составленной в ночь с 26 на 27 октября, Фидель Кастро советовал советскому лидеру нанести по территории США упреждающий ядерный удар, если окажется, что вторжение американцев на Кубу или их бомбардировка советских ракетных баз неминуемы. В 1992 г. на конференции в Гаване Кастро объяснил, что своей телеграммой он пытался предотвратить «повторение событий Второй мировой войны», когда гитлеровская Германия напала на СССР и застигла советские войска врасплох. Но Хрущев, получив эту телеграмму, пришел в негодование: Кастро явно не понял хрущевской логики балансирования на грани ядерной войны — он предлагал геройскую гибель в этой войне (95).

До сознания Хрущева начало доходить, насколько опасна затеянная им адская игра. Глава советского государства всегда считал, что если ядерная война разразится, остановить ее уже не сможет никто. Еще в июле Хрущев с возмущением отклонил новую доктрину министра обороны США Роберта Макнамары, согласно которой ракеты нацеливались не на крупные города, а на военные базы. «Какую цель ставят? — риторически вопрошал Хрущев на Президиуме. И сам же отвечал: — Приучить население, что атомная война будет». И вот теперь с такой доктриной, считал он, американская военщина может убедить Кеннеди начать войну. Хрущев отправил срочную

телеграмму командующему советскими войсками на Кубе генералу Плиеву, в которой «категорически» подтвердил запрет на применение ядерного оружия: и стратегического, и ядерных бомб на самолетах, и тактических ракет «Луна» (96). В тот же день советской ракетой класса «земля — воздух» в небе над Кубой был сбит самолет У-2. Американский летчик, капитан Рудольф Андерсон, погиб. Хрущев узнал об этом в воскресенье 28 октября и первоначально решил, что это Кастро приказал открыть огонь по американским самолетам. Примерно в это же время ГРУ проинформировало Президиум о том, что Кеннеди собирается выступить с очередным телевизионным обращением к нации. Впоследствии оказалось, что это было лишь повторение «карантинной речи» от 22 октября, однако Хрущев подумал, что на этот раз Кеннеди выступит с объявлением войны. Он немедленно решил принять американские условия: в 6 часов утра по московскому времени, всего за два часа до начала речи Кеннеди, советское радио объявило на весь мир об одностороннем выводе «всех советских наступательных вооружений» с Кубы. Разумеется, ни о каком обмене советских ракет на Кубе на американские ракеты в Турции в заявлении не говорилось (97).

Хрущеву ничего не оставалось, как сделать хорошую мину при плохой игре. Он уверял всех, что одержал победу. Он даже попытался оставить на Кубе тактические ракеты, крылатые ракеты и бомбардировщики, уже после того, как их ядерные боеголовки были отправлены назад в Советский Союз (98). 30 октября Хрущев изложил свою версию событий делегатам компартии Чехословакии, оказавшимся в это время в Москве. «Мы знали о том, что американцы хотят напасть на Кубу, — утверждал Хрущев. — И мы, и американцы говорили о Берлине — с одной целью, а именно отвлечь внимание от Кубы: американцы — чтобы напасть на Кубу, а мы, чтобы держать американцев в напряжении и отсрочить их нападение». Затем советский руководитель сказал, что американцы уже готовы были начать крупные маневры на море под кодовым названием ОРТСАК («Кастро», если читать наоборот) с участием 20 тыс. морских пехотинцев — явная подготовка к вторжению на Кубу. «Мы считаем, что незадолго до начала их маневров их разведка засекла наши ракеты на Кубе, и американцы пришли в ярость». Телеграмма от Кастро с предложением нанести упреждающий ядерный удар заставила Хрущева высказать вслух свое мнение о ядерной войне. «Понятно, что сегодня нельзя первым ударом выбить противника из войны. Всегда может быть контрудар, и он будет сокрушительным. В конечном счете есть наземные ракеты, о которых разведка ничего не знает. Есть ракеты на подводных лодках, которые нельзя сразу уничтожить, и так далее. Какой же мы получим выигрыш, если начнем войну пер

выми? Ведь погибнут миллионы людей, и наша страна погибнет. Только человек, ничего не понимающий в атомной войне, или такой, как Кастро, ослепленный революционной страстью, может предлагать такое». Глава советского государства поспешил прибавить, что не он проиграл эту игру в балансирование на грани войны. «Из сообщений нашей разведки мы узнали, что американцы боятся войны. Через определенных людей они дали нам знать, что были бы рады, если бы мы им помогли выпутаться из этого конфликта». Хрущев закончил свою мысль тезисом, спасавшим его репутацию: ракеты на Кубе «фактически мало что значили с военной точки зрения» и «свою главную службу сослужили» (99).

Шаги от пропасти

В своих мемуарах Микоян заметил, что Карибский кризис начался как чистая авантюра, однако «закончился, как ни странно, очень удачно» (100). Что он хотел этим сказать? Оба руководителя — и Кеннеди, и Хрущев — заявляли о своей победе. И все же оба почувствовали отрезвляющее дыхание смерти. Заглянув на миг в ядерную пропасть, они поняли, что логика ядерного шантажа, как бы тщательно он ни был просчитан, может рано или поздно привести к катастрофе. Они также осознали, что в кризисной ситуации, где действуют сотни тысяч военных всех рангов, кто-нибудь может преднамеренно или случайно нажать курок (101). Трояновский, находившийся рядом с Хрущевым все дни октябрьского противостояния в Карибском море, вспоминал, что этот кризис имел «огромное воспитательное значение для обеих сторон и обоих лидеров. Он, пожалуй, впервые дал почувствовать не в теории и не в ходе пропагандистской полемики, а на практике, что угроза ядерной войны и ядерного уничтожения — это реальная вещь, и, следовательно, надо всерьез, а не на словах искать пути к мирному сосуществованию». Хрущев кардинально изменил свое мнение о президенте США. Теперь он увидел в Кеннеди серьезного партнера по переговорам, а не легкую мишень для устрашения (102). Это было началом взаимного движения в сторону американо-советской разрядки напряженности, которая, несмотря на многие препятствия, все же наступила десять лет спустя.

Исход кубинского ракетного кризиса означал бесславный конец хрущевских надежд добиться прорывов во внешней политике с помощью ядерного шантажа. Внешне общественный резонанс кризиса в Советском Союзе казался минимальным, и большинство советских граждан, привыкших к известиям о «новых провокациях американской военщины против Острова свободы», в октябре 1962 г. не страдали от бессонных ночей. Испуг пришел тогда, когда было объявлено

об окончании самой острой фазы кризиса. На деле, однако, советско-партийные верхи были потрясены тем, что произошло. Информированные чиновники во время событий в Карибском море отправляли свои семьи за пределы Москвы. А когда Хрущев сделал доклад по итогам кубинского кризиса на очередном пленуме ЦК КПСС, некоторые из делегатов пришли в ужас от услышанного. Первый секретарь компартии Украины Петр Шелест в ноябре 1962 г. записал в своем дневнике: «Мы-таки стояли на грани войны. Одним словом, создали обстановку невероятной военной напряженности, затем как-то начали из нее выпутываться — и в этом показываем свои "заслуги" и чуть ли не "победу". А народ-то верит в наше благоразумие...» (103).

Кубинский ракетный кризис (в советской прессе его окрестили «Карибским») положил конец хрущевским ультиматумам в отношении Западного Берлина. Еще в июле 1962 г. казалось, что советский руководитель намерен усилить свой нажим на западные державы по Берлинскому вопросу. Если бы советские ракеты и войска остались на Кубе, то Хрущев получил бы огромное психологическое и политическое преимущество над Кеннеди. Но, напуганный кризисом, Хрущев отверг все предложения о том, чтобы ответить на американские действия против Кубы блокадой Берлина (104).

К своему несчастью, Хрущев не мог обнародовать секретное соглашение с Кеннеди о выводе американских ракет из Турции. Американские СМИ праздновали победу президента Кеннеди, в то время как в СССР репутации Хрущева был нанесен катастрофический урон. Военные и дипломаты высшего звена были убеждены, что у Хрущева сдали нервы и он поспешил с принятием американского ультиматума, не выставив никаких встречных условий. Переговоры, которые вели заместитель министра иностранных дел СССР Николай Кузнецов и американский представитель в ООН Эдлай Стивенсон, а также личный представитель Кеннеди Джон Макклой, усугубили это впечатление. Американцы пресекали любые поползновения советской стороны сохранить лицо. Ссылаясь на расплавчатую формулу Хрущева о выводе всех «наступательных вооружений» (Кремль в публичных выступлениях упорно отказывался упоминать о присутствии советских ракет на Кубе), американские переговорщики добились того, что СССР должен был убрать с острова все системы вооружений, включая даже бомбардировщики Ил-28, которые Москва ранее обязалась оставить кубинцам (105). В московских коридорах власти многие считали, что Хрущеву вообще не нужно было посылать ракеты на Кубу, но раз уж он это сделал, то не должен был отступать. Для советских военных развязка кризиса была оскорбительна, особенно негодовали моряки, которым пришлось ретироваться с Кубы «под

жав хвост» под унизительным присмотром американских кораблей ВМС и авиации (106).

Для кубинского руководства и недругов Хрущева в Пекине развязка кризиса выглядела малодушной капитуляцией. Хрущев объявил о выводе советских вооруженных сил с Кубы, даже не уведомив об этом Кастро. Он также не мог рассказать кубинскому лидеру о своем соглашении с Кеннеди об «обмене» ракет, справедливо опасаясь того, что вспыльчивый Фидель увидит в этом сделку за счет Кубы и расскажет об этом секрете всему миру. Кастро, в свою очередь, считал, что Хрущев предал лично его и дело революции. Когда Хрущев в разговоре с Кастро, приехавшим весной 1963 г. в Москву мириться, случайно проговорился о ракетном обмене с Кеннеди, кубинский лидер был вне себя от злости и унижения (107).

Карибский кризис еще долго напоминал о себе; никогда больше советские руководители не решались на прямой военный конфликт с Соединенными Штатами. После сурового кубинского урока кремлевские руководители стали гораздо серьезнее относиться к идее контроля над вооружениями. Высшие военные круги и руководители гигантского военно-промышленного комплекса, в том числе атомный министр Ефим Славский и председатель военно-промышленной комиссии Дмитрий Устинов, продолжали выступать против любых ограничений в области военного развития. Однако ученые-ядерщики, к мнению которых прислушивались в Кремле, подготовили почву для сдвига в сознании руководителей страны. Многие из этих ученых с сочувствием относились к международному движению за запрещение ядерного оружия. Игорь Курчатов с конца 1950-х гг. и до самой своей смерти в феврале 1960 г. отстаивал в коридорах власти идею моратория на ядерные испытания (108). В начале 1963 г., когда и Хрущев, и администрация Кеннеди вернулись к соглашению о частичном запрете на испытания, решающими аргументами в пользу такого соглашения стали доводы ученых-атомщиков. Виктор Адамский, член теоретической группы Сахарова в ядерной лаборатории Арзамас-16, написал записку на имя Хрущева, в которой убеждал его принять условия, которые были ранее предложены американцами, но отвергнуты Москвой: проводить испытания только под землей. Сахаров одобрил это письмо и на другой же день вылетел в Москву, чтобы показать его Славскому. Министр согласился передать послание в руки Хрущеву. Ученым удалось подобрать нужные слова, притом такие, что Хрущев остался доволен. Несколько дней спустя Славский сообщил Сахарову о том, что Хрущев согласился с их рекомендацией (109).

В то время советское руководство категорически возражало против присутствия на советской территории инспекторов из НАТО,

проверяющих соблюдение условий договора о запрещении ядерных испытаний. Тот же Хрущев, который обличал в своих воспоминаниях сталинскую шпиономанию, справедливо считая ее «болезнью», будучи у власти всячески противился инспекционным проверкам. Первый секретарь говорил коллегам по Президиуму, что даже две или три инспекции — а это тогда была советская позиция в переговорах с Соединенными Штатами — будут означать, что Советский Союз «запустит к себе шпионов». Даже если западные державы согласятся на инспекцию на своей территории, «нам этого не надо». К началу 1963 г. советской атомной программе уже больше не требовалось проводить широкомасштабных испытаний для создания стратегического арсенала и достижения паритета по стратегическим вооружениям с Соединенными Штатами. Главным же было то, что частичный запрет на ядерные испытания не предполагал инспектирования на местах. Когда вопрос об инспекциях отпал, исчезло и последнее препятствие на пути к соглашению. 5 августа 1963 г. переговоры между США, Великобританией и СССР закончились тем, что в Кремле был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой. Сын Хрущева вспоминает, что руководитель СССР был «чрезвычайно доволен, даже счастлив» такому соглашению (ПО).

Тем временем Хрущев открыто выступил против «революционной» фразеологии Китая в вопросах о войне и мире (111). В своей речи на заседании Верховного Совета в декабре 1962 г. он высмеял представление китайцев об империализме как о «бумажном тигре». «Бумажный тигр, — сказал он, — имеет атомные зубы, и с этим шутить нельзя». В июле 1963 г. советское руководство решилось «публично скрестить шпаги с китайцами»: на проходящей тогда встрече глав стран Варшавского договора в Бухаресте главной целью для Кремля было заручиться поддержкой союзников по Варшавскому договору в борьбе против Пекина. В посольстве США пришли к верному выводу: «согласие СССР подписать договоренность о частичном запрете на ядерные испытания» можно объяснить прежде всего «необъявленной войной», которая разразилась между Москвой и Пекином весной 1963 г. Хрущев уже не боялся потерять лицо перед китайцами, заключив договор с «империалистами» (112).

Этот вывод американцев, кстати, породил один из самых странных эпизодов в истории советско-американских отношений. В ходе консультаций и обмена мнениями с Хрущевым по вопросу о запрещении ядерных испытаний администрация Кеннеди намеками, а иногда и в открытой форме предлагала объединить усилия для того, чтобы помешать ядерной программе Китая. 15 июля Кеннеди дал указание Авереллу Гарриману, который вел переговоры в Москве, «выяснить,

каковы взгляды Х[рущева] на меры по ограничению или предотвращению разработки Китаем ядерного оружия, и уточнить, готов ли он сам действовать или допустит, чтобы США предприняли шаги в этом направлении». Это была едва завуалированная попытка выяснить, как отреагирует Москва на идею превентивного удара по центрам разработки ядерного оружия в Китае. В период между 15 и 27 июля Гарриман и другие представители США несколько раз встречались с Хрущевым и обсуждали с ним этот вопрос. Однако к их разочарованию «Хрущев и Громыко не проявили никакой заинтересованности и неоднократно фактически уходили от разговоров на эту тему» (ИЗ). Американцы вышли со своим предложением в самый неподходящий момент. Как раз в это время в Москве проходила встреча Организации Варшавского договора, и между СССР и Китаем состоялась закрытая двухсторонняя дискуссия по идеологическим вопросам. Хрущев, сам пленник идеологических представлений, никак не мог бы пойти на тайный союз с Вашингтоном против строптивого, но все же «братского» Китая (114).

Хрущев действовал на международной арене с редким для холодной войны оптимизмом. Этот оптимизм был порожден преувеличенным представлением советского лидера о возможности использовать ядерное оружие как инструмент политики. Хрущевский ядерный шантаж поражает своей бесхитростностью и вместе с тем агрессивностью. Хрущев считал, что эта агрессивность оправдана, поскольку верил в неотвратимость победы коммунизма и стремился ускорить эту победу, делая крупные ставки в рискованной игре. Вместе с тем его игра была построена скорее на импровизации, чем на стратегическом расчете. Бывший крестьянин из Калиновки был хорош в атаке, но не мог закрепить свой успех на дипломатическом поприще. Природный ум не спасал Хрущева от бестактных и грубых выпадов, а быстрая реакция не могла заменить тщательно продуманной стратегии. После нескольких удачных лет фортуна отвернулась от Хрущева. Казалось, первый секретарь был на пороге дипломатических договоренностей с западными странами, но всякий раз его идейные шоры, а главное, резкие колебания между самонадеянностью и неуверенностью в своих силах побуждали его хлопнуть дверью и уйти с переговоров. К тому же советский руководитель так и не смог сформировать для своей страны ясную и последовательную ядерную стратегию. В советском военном и политическом мышлении образовался огромный зазор: в то время как политическое руководство пришло к выводу о том, что ядерное оружие является средством предотвращения войны, официальная военная доктрина делала установку на «победу» в ней любой ценой. На внутренних совещаниях даже после Карибского кризиса глава Генерального штаба Матвей Захаров, министр оборо-

ны Малиновский и командующий РВСН Сергей Бирюзов продолжали исходить из того, что исход войны между сверхдержавами будет решен массированными ядерными ударами. В то же время военные явно опасались, что непредсказуемый Хрущев опять выступит с очередным планом резкого сокращения обычных вооружений. 7 февраля 1963 г. на внутреннем собрании высшего военного командования Малиновский выступил с докладом «О характере и первоначальном периоде термоядерной войны». Министр обороны сказал, что Советскому Союзу необходимо сохранить и развивать все виды вооруженных сил, учитывая «возможность возникновения локальных войн без применения ядерного оружия», например в Южном Вьетнаме. Кроме того, даже «в термоядерной войне» необходимо «добивать остатки войск противника и закрепляться на занятой территории». Неудивительно, что после снятия Хрущева в октябре 1964 г. его преемники погонятся за численным паритетом с войсками США и стран НАТО — это решение повлечет за собой огромные расходы и в конечном счете приведет к перенапряжению советской экономики (115).

Угрозы Хрущева Западу и военная доктрина о победе в ядерной войне, которою он навязал вооруженным силам СССР, легли долгой и мрачной тенью на советско-американские отношения. Ядерный шантаж, бравирование ядерной мощью произвело сильное впечатление на политическое руководство и аналитиков США. Преемникам Хрущева понадобились двенадцать лет осторожной дипломатии и чрезвычайно дорогостоящего наращивания вооружений, прежде чем они вышли на тот уровень переговорных отношений с западными державами, который существовал в 1960 и 1961 гг., когда Хрущев хлопнул дверью на переговорах с Эйзенхауэром и Кеннеди. Но даже годы разрядки не могли загладить осадок, оставленный опытом ракетно-ядерной конфронтации. Память о том, как советский лидер пытался загнать Кеннеди в угол на саммите в Вене, связывала последующих американских президентов на советско-американских переговорах: они боялись выглядеть «слабыми», уступающими давлению из Кремля. Любые действия СССР, связанные с Кубой, продолжали вызывать у американцев аллергию — это стало причиной напряженности в советско-американских отношениях в 1970 и 1979 гг. До конца холодной войны влиятельные политики правого толка в США использовали в своих пропагандистских целях публикации хрущевской поры, в том числе и «Военную стратегию». Эти публикации помогали им убедить американское общественное мнение, что Советский Союз действительно готов развязать ядерную войну и одержать в ней победу.

Глава 6

БРОЖЕНИЕ В ТЫЛУ, 1953-1968

Советский образ жизни способен порождать своих врагов. Сам способен порождать и воспитывать, кормить и содержать своих противников...

Из дневника историка Сергея Дмитриева,

октябрь 1958

В Карибском море бушевал ракетный кризис, поставивший мир на грань ядерной войны, но круги московской и ленинградской интеллигенции в эти дни были поглощены совсем другим событием. Не только литературная элита, но и простые советские читатели стремились раздобыть свежий номер литературного журнала «Новый мир», где был напечатан рассказ Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» о русском мужике, отбывавшем многолетнее заключение в сталинском лагере (1). Появление этого рассказа в подцензурной советской печати было воспринято многими как чудо и обещало глубокие сдвиги в литературе, культуре и политической жизни советского общества. Многие люди, в том числе среди официальной «советской интеллигенции», начали говорить то, что думали. Казалось, повеяло свежим воздухом, и либерализация стала необратимым явлением. В тылу советской империи назревало брожение.

Это брожение имело огромное значение для хода и исхода холодной войны. Ведь эта война была не просто геополитической схваткой двух сверхдержав: в клинче сошлись противоположные социально-экономические системы, борьба шла в области культуры и идеологии. По сути, заключает английский историк и писатель Дэвид Кот, в баталиях холодной войны обе стороны «оспаривали общее наследие европейского просвещения». Соотношение сил в этой схватке определялось не количеством дивизий, а «всемирным триумфальным ростом влияния печати, кинематографа, радио и телевидения, а также распространением общедоступных театров и коцертных залов — особенно в СССР» (2).

Конфронтация с Советским Союзом оказала сильное воздействие на американское общество. Пытаясь продемонстрировать привлекательность американского капитализма, реагируя на мощное движение против колониализма, на популярность СССР в третьем мире, США были вынуждены принять законы, запрещающие расовую дискриминацию и сегрегацию, резко увеличили государственное финансирование образования. Следующим шагом были дорогостоящие программы социальной помощи беднейшим слоям населения. Сдвиги в культуре и изменения в общественном сознании после спада «маккартизма» начали влиять на приоритеты американской внешней политики (3). Не менее глубокое взаимовлияние холодной войны и социально-экономического развития имело место и в СССР. Новый внешнеполитический курс и разоблачение Хрущевым культа личности Сталина на XX съезде КПСС в феврале 1956 г. происходили на фоне стремительных изменений в советском обществе: массового переселения из сел в города, получения всеобщего среднего образования, роста потребительских и культурных запросов людей, их большей мобильности и большего доступа к информации. Если при Сталине, несмотря на громадную социальную мобильность, улучшение условий жизни касалось лишь столичных элит и отдельных групп в военно-промышленном комплексе, то со второй половины 1950-х гг. миллионы советских граждан получили шанс на лучшую, более устроенную и цивилизованную жизнь. Сменившим Сталина правителям, особенно Хрущеву, хотелось показать всему миру, что советскому строю по силам создать счастливое общество, в котором живут творческие и высокообразованные люди. Соперничество с Соединенными Штатами вынуждало советское руководство развивать науку и промышленные технологии, увеличивать количество высших учебных заведений, а также предоставлять ученым и инженерам больше возможностей для творчества и самореализации. С 1928 по 1960 г. численность студентов высших учебных заведений возросла в 12 раз и достигла 2,4 млн человек. Количество специалистов с высшим образованием увеличилось за те же годы с 233 тыс. до 3,5 млн человек (4).

Хрущев и другие члены Президиума ЦК осуществили переход на восьмичасовой рабочий день и шести-, а затем и пятидневную рабочую неделю. Были резко сокращены прямые налоги, особенно с крестьянства. Значительно возросли государственные инвестиции в жилищное строительство, образование, детские сады и ясли, учреждения культуры и систему здравоохранения. Кроме того, власти приступили к созданию современной городской инфраструктуры с электричеством, водопроводом и горячей водой круглый год. Началось строительство новых предприятий легкой промышленности,

чтобы удовлетворить гигантский спрос на жилье и товары массового потребления — спрос, который государство игнорировало несколько десятилетий. По словам российского историка Елены Зубковой, «казалось, политика правительства в самом деле повернулась навстречу людям» (5). К началу 1960-х гг. государственные социальные программы и быстрый рост экономики вызвали волну оптимизма в обществе, особенно в среде студенческой молодежи и профессионалов — врачей, преподавателей, инженеров, ученых. Возникал многочисленный, молодой и хорошо образованный «средний класс», с иными запросами, чем у старшего поколения советских людей (6).

Культурная «оттепель» и начатая Хрущевым кампания по развенчанию культа личности Сталина наложили неповторимый и противоречивый отпечаток на модернизацию советского общества в 1950-1960-е гг. Гнетущее единообразие, отличавшее культуру позд-несталинской поры, уходило в прошлое. По мере того, как советские граждане избавлялись от страха, общественная жизнь расцвечивалась различными оттенками мнений и интересов. Росло пассивное сопротивление непопулярным мерам властей, начали возникать «оазисы», где люди могли думать и творить вопреки запретам официальной идеологии и культуры (7).

Изменения в советском обществе после смерти Сталина были замечены западными наблюдателями, но споры о смысле этих изменений продолжаются и по сей день (8). Американский историк Джереми Сури считает, что десталинизация в советском обществе породила протестное движение, которое вместе с протестными движениями, возникшими в других странах Европы в конце 1960-х гг., бросило вызов правилам и нормам — всей практике — холодной войны. Под угрозой этого протеста, считает Сури, в 1970-е гг. кремлевское руководство, как и политики Запада, было вынуждено проводить политику разрядки — по сути, консервативный курс, ориентированный на снятие напряжения в обществе (9). С этим обобщением трудно согласиться: оно сильно преувеличивает протестный потенциал, имевшийся в СССР, и игнорирует другие, более важные причины, породившие разрядку. Развитие послесталинского общества шло по советским, т. е. государственно-коллективистским рельсам, и впоследствии именно это обстоятельство породило трудноразрешимые для партийных реформаторов проблемы.

Внешняя политика Советского Союза имела свою динамику, лишь опосредованно связанную с переменами во внутренней жизни. Вместе с тем появление в советском обществе людей, мыслящих и чувствующих по-другому, не могло со временем не оказать влияния на международную политику СССР. Не поняв процессы и парадоксы первого послесталинского десятилетия, нельзя объяснить обвальную

перестройку Михаила Горбачева и внезапный «выход» Советского Союза из холодной войны. Хрущевская «оттепель» породила в советском обществе новые водоразделы, особенно в образованной части общества. Хрущев хотел сокрушить культ личности Сталина, но в народе этот культ остался, а общество разделилось на «сталинистов» и «антисталинистов». При Хрущеве был сохранен железный занавес, однако в нем появилось немало лазеек, в превую очередь для самой же номенклатуры и привилегированных элит. Советские граждане разделились на «выездных» и «невыездных», и все большее число советских людей могло проводить все более невыгодные сравнения между уровнем жизни большинства в СССР и в странах Запада.

В этой главе автор не претендует на то, чтобы воссоздать общую картину изменений в советском сознании после смерти Сталина. В книге не рассматриваются настроения в ключевых группах советской бюрократии (военнослужащих, сотрудников спецслужб, партийной элиты), а также среди рабочих, представителей различных национальностей, ветеранов войны. Мое внимание сосредоточено на культурно и интеллектуально значимых кругах и группах советского общества. Под ними я понимаю прежде всего дружеские компании и другие сетевые сообщества образованных слоев, которые возникли в конце 1950-х гг. в Москве, Ленинграде и ряде крупнейших городов СССР и которые 30 лет спустя сыграли центральную роль в драме завершения холодной войны. Членами этих дружеских компаний были художники и писатели, ученые и интеллектуалы, а также связанные с ними «просвещенные» партийные аппаратчики, жившие преимущественно в Москве и позже именовавшие себя «шестидесятниками». Эти люди, чье мышление разительно изменилось в течение десятилетия после смерти Сталина, были жизненно заинтересованны в реформах и либерализации советской системы, но при этом оставались — за очень небольшим исключением — в рамках советского миросозерцания и общественного менталитета. Их совместными усилиями была подготовлена почва для радикального сдвига в советской внешней и внутренней политике, который произошел в правление Михаила Сергеевича Горбачева в 1985-1989 гг.

Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

пятница, 28 октября 2011 г.

Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева 5/12

Комментариев нет:

Отправить комментарий

пятница, 28 октября 2011 г.

Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева 5/12

Комментариев нет:

Отправить комментарий

пятница, 28 октября 2011 г.