Брежнев продолжал считать разрядку своим главным делом. Анатолий Черняев, сотрудник международного отдела ЦК КПСС, записал в своем дневнике, что «основная жизненная идея Брежнева — идея мира. С этим он хочет остаться в памяти человечества» (14). При любой возможности генсек старался помочь своим «друзьям», Брандту и Никсону, оградить разрядку от нападок со стороны их политических противников. Генсек даже подумывал о том, чтобы заключить некий союз трех лидеров. В сентябре 1972 г. он прозрачно намекал Киссинджеру, что надо как-нибудь помочь Брандту с переизбранием. «И вы, и мы заинтересованы в этом». Киссинджер уклончиво ответил, что если в ФРГ победу на выборах одержит коалиция ХДС-ХСС, а не социал-демократическая партия Брандта, то администрация Никсона будет «использовать все свое влияние, чтобы новое правительство не меняло политический курс» (15).
Даже по щекотливому вопросу о так называемой еврейской эмиграции из СССР Брежнев был готов помочь Никсону и Киссинджеру набрать очки в их внутриполитических играх. С 1965 г. советское руководство разрешало эмиграцию советских евреев в Израиль по квоте — вначале 1500 человек, а с 1970 г. по 3 тыс. человек в год. В 1971 г., по инициативе КГБ, ограничения на еврейскую эмиграцию были ослаблены прежде всего для людей с высшим образованием. Юрий Андропов рассчитывал таким образом избавиться от антисоветски настроенных лиц, потенциальных диссидентов. После московского саммита и переговоров Добрынина с Киссинджером по конфиденциальному каналу советское руководство согласилось разрешить большему числу советских граждан подать заявление о выезде «на постоянное место жительство в Израиль». За период с 1945 по 1968 г. покинуть СССР смогли только 8300 евреев. С 1969 по 1972 г. «еврейская эмиграция» возросла с 2673 до 29 821 человека в год и продолжала увеличиваться в геометрической прогрессии (16). Брежневу пришлось пустить в ход весь свой политический вес, чтобы добиться увеличения квоты. Ведь с идеологической точки зрения уехать из страны «победившего социализма» было равносильно предательству. И кроме того, предоставление евреям исключительного права на эмиграцию впервые за десятилетия советской истории нару
шало шаткий баланс советской национальной политики. В партийно-государственном аппарате, где и без того были сильны антисемитские настроения, многие возмущались тем, что евреям позволяется так вот запросто уезжать. Впрочем, еще сильнее оказались меркантильные настроения — желание заработать на выезде евреев. В августе 1972 г. Президиум Верховного Совета СССР издал специальный указ, согласно которому в качестве необходимого условия для получения разрешения на отъезд в Израиль предписывалось возместить затраты на обучение в высших учебных заведениях. Этот шаг вскоре обернулся тяжелыми последствиями для советско-американской разрядки.
Еврейское сообщество в Америке восприняло этот указ как повод для объявления войны советскому антисемитизму, а заодно и скрытому антисемитизму в США. В американских СМИ развернулась неистовая кампания, осуждавшая власти в СССР за введение «платы за выезд» для советских евреев. Почти сразу же у влиятельной еврейско-либерально-консервативной оппозиции в конгрессе США появились возражения против заключения торговых и финансовых соглашений с Советским Союзом. Сенатор-демократ от штата Вашингтон Генри (Скуп) Джексон, метивший в президенты, предложил поправку к американо-советскому торговому договору, увязывавшую его принятие со «свободой выезда для советских евреев». Чарльз Вэник из Огайо поддержал эту поправку в палате представителей. Поправка Джексона — Вэника означала серьезные перемены в американском конгрессе. Она лишала Никсона и Киссинджера возможности «отблагодарить» Брежнева: ведь главное, чего ожидали советские хозяйственники от разрядки, это отмена экспортных тарифов и пошлин на торговлю с США и государственные кредиты в поддержку американского экспорта в СССР (17). Кампания в защиту прав советских евреев показала, насколько поверхностной и хрупкой была политическая поддержка соглашений с Советским Союзом внутри самой Америки. К тому же эта кампания с поразительной наглядностью продемонстрировала пределы власти Белого дома и степень влияния «групп по интересам» и идеологических факторов на международную политику США (18).
Поначалу Брежнев держался в стороне от поднявшейся шумихи. Он не был антисемитом, но и заниматься проблемой, которая не сулила ему популярности, желания не имел (19). Однако регулярно повторяющиеся по конфиденциальному каналу просьбы из Белого дома сделать что-нибудь с налогом для евреев заставили его отбросить осторожность. Заручившись поддержкой главного партийного идеолога Михаила Суслова, генсек без лишнего шума попросил КГБ и МВД приостановить взимание налога с большей части эмигрантов,
прежде всего с людей среднего и пожилого возраста. По какой-то причине неофициальное указание Брежнева не дошло до ответственных должностных лиц, и весной 1973 г. советские власти продолжали взыскивать «плату за выезд». Речь шла о значительных суммах: в течение лишь первых двух месяцев после принятия пресловутого указа евреи-эмигранты заплатили 1,5 млн рублей за право выехать из Советского Союза (20).
Из Вашингтона поступали новые тревожные сигналы, и 20 марта генсек поднял щекотливую тему на заседании Политбюро. Как свидетельствует запись этого заседания, Брежнев действовал крайне осмотрительно. Он признал сложность сложившейся ситуации, ведь речь шла об изменении советского законодательства под давлением извне, да еще по взрывоопасному «еврейскому вопросу». Генсек поделился с коллегами своими мыслями о том, как снять напряженность, быть может, можно разрешить издавать небольшую газету или журнал на идише, позволить открыть маленький еврейский театр, т. е. снять негласный запрет, наложенный Сталиным на еврейскую культуру в СССР. Правда, он почти сразу же добавил, что просто высказывает «дерзкую мысль» вслух и сам еще не готов за это голосовать. В результате деньги за выезд решили не брать и налог отменить, но «негласно», чтобы сионистское лобби в США не восприняло это как свою победу. Более того, Брежнев согласился с Сусловым, Андроповым, Косыгиным и Гречко, что не следует давать выездную визу в Израиль высокообразованным и квалифицированным специалистам, имевшим доступ к секретным разработкам в военных отраслях, и вообще ученым и профессионалам высокого уровня. Приезд таких людей в Израиль серьезно укрепил бы интеллектуальный и оборонный потенциал этого государства. «Не хочу ссориться с арабами», — признался Брежнев. В целом же государственная система ограничений и квот для евреев в Советском Союзе (при приеме на работу в закрытые учреждения, при поступлении в престижные учебные заведения и т. п.) осталась нетронутой (21).
Спустя много лет Анатолий Добрынин написал, что позиция Брежнева и Суслова по вопросу «еврейской эмиграции» была половинчатой и иррациональной. «Если бы мы вовремя сняли этот конфликт с еврейскими кругами, то тем самым во многом способствовали бы и развитию процесса разрядки с США» (22). Это суждение, однако, не учитывает всю сложность вопроса, который поставила поправка Джексона — Вэника перед советским руководством. Действительно, торговые и финансовые соглашения с США имели для СССР огромную ценность, как символическую, так и материальную. Однако новые условия, выдвинутые американцами, были совершенно неприемлемы для советской стороны, поскольку они противоречили
принципу равноправных отношений, а именно это была главная политическая цель, которую преследовало советское руководство, согласившись на разрядку. Критики разрядки в СССР возмущались: с какой стати Соединенные Штаты Америки должны ставить другой сверхдержаве условия, касающиеся ее внутренних дел, да еще по вопросу об экономических соглашениях, в которых американцы должны быть заинтересованы не менее нас? Как отнесутся наши арабские союзники на Ближнем Востоке к тому, что советские евреи в неограниченном количестве уезжают в Израиль? Что касается политических и идеологических последствий еврейской эмиграции для самого СССР, то они могли быть еще серьезней. Массовая эмиграция наносила смертельный удар по двум идеологическим мифам: что СССР является «социалистическом раем», из которого никто не хочет уезжать, и что евреи успешно ассимилированы. Возникали неудобные вопросы: почему только евреям разрешается эмигрировать из страны? Как к этому отнесутся другие этнические группы? Русские националисты, которых становилось все больше среди писателей, деятелей искусства и чиновников, почти в открытую возмущались излишней, по их мнению, терпимостью советского руководства к евреям. Пошел слух, что Брежнев находится под влиянием «жены-еврейки» (в действительности Виктория Брежнева происходила из семьи караимов, а не из еврейской семьи). Эти слухи доходили до Брежнева и не могли оставить его равнодушным — речь шла о подрыве его авторитета в партии и народе (23).
Тем не менее Брежнев был готов помочь Никсону справиться с проеврейской оппозицией в конгрессе США и добиться ратификации торгового договора. В марте 1973 г., когда «еврейский вопрос» встал ребром, генсек находился на прямой связи с Андроповым, Громыко, Гречко, министром МВД Николаем Щелоковым и другими ответственными лицами, желая найти такое решение вопроса, которое удовлетворило бы американцев и в то же время не выглядело бы уступкой давлению извне. На заседании Политбюро Брежнев взволнованно критиковал чиновников, которые саботировали политику разрядки, правда, имен он не называл. Обращаясь к коллегам по Политбюро, генсек воскликнул: «То ли мы будем зарабатывать деньги на этом деле или проводить намеченную политику в отношении США... Что тогда стоит наша работа, что стоят наши усилия, если так оборачивается дело. Ничего!» Результатом вмешательства генсека стало увеличение квоты на эмиграцию специалистов и решение проинформировать через конфиденциальный канал Никсона и американских сенаторов о том, что образовательный налог на выезд будет применяться только в исключительных случаях (24).
Однако частичные уступки уже не могли удовлетворить Джексона и его сторонников. Расширив перечень своих претензий, оппозиция Никсону в конгрессе потребовала полной свободы эмиграции из СССР. Правые консерваторы, идеологизированные либералы-антикоммунисты и сторонники наращивания вооружений, сплотившиеся вокруг Джексона (позже они переберутся в Республиканскую партию, в стан Рональда Рейгана), отказывались идти на какие-либо компромиссы с советским режимом (25). Никсону не удалось справиться с еврейско-либерально-консервативной коалицией в конгрессе, и это явилось серьезным ударом по американо-советским отношениям. Поправка Джексона —Вэника не оставила ни малейших шансов для развития торгово-экономических связей с Советским Союзом, а ведь только это могло бы обеспечить политике разрядки более широкую поддержку в американском обществе. А оппозиция, вдохновленная успехом, продолжала наносить удар за ударом по разрядке. Антисоветские умонастроения, благодаря умело организованной кампании в защиту советских евреев, множились. Обстановка во многом напоминала движение против признания советского режима в 1920-е гг. И тогда, и теперь на первый план в обсуждении отношений с Советским Союзом вышла идеологическая тема — неприятие режима, — которая заслонила вопросы экономики и безопасности. Если 40 лет назад влиятельные группы в американском обществе отказывались признавать безбожных большевиков, то теперь Советский Союз объявлялся главным нарушителем прав человека.
Подобный поворот событий означал, что Никсону и Киссинджеру уже нельзя вести с Брежневым дипломатию в духе realpolitik, игнорируя идеологическую оппозицию. Еще одним следствием этого поворота стал трансатлантический альянс между советскими диссидентами, с одной стороны, и американской прессой и еврейскими правозащитными организациями — с другой. Интеллектуалы-диссиденты, живущие в Москве, и среди них сторонники десталинизации, евреи, которым отказали в выезде, а также русские националисты и либералы-правозащитники с помощью американских журналистов стали героями сопротивления советскому режиму. Некоторые диссиденты рассматривали свои интервью в западной медиасфере как орудие давления на брежневское руководство, а также возможную гарантию от арестов и преследований. Они видели своих естественных союзников не в Никсоне и Киссинджере, которым не было никакого дела до прав человека в СССР, а в сенаторе Джексоне и его сторонниках. Александр Солженицын был не меньше американских врагов разрядки убежден, что разрядка является зловещим советским заговором и что Запад погибнет, если пойдет на компромиссы с Кремлем (26).
Внезапно брежневская разрядка оказалась под критическим прицелом в самом СССР. Идейные консерваторы в партии и госаппарате получили новые аргументы, чтобы утверждать: сближение с Западом опасно для советского режима, оно позволяет Соединенным Штатам заводить своих троянских коней внутрь советского общества. Гонения на диссидентов со стороны КГБ, заключение их в тюрьмы и психиатрические больницы не решали эту проблему, а только добавляли масла в огонь. Еврейские активисты за рубежом стали пикетировать советские представительства, а позже — даже подкладывать бомбы. Время от времени Брежнев звонил Андропову и просил его «действовать поаккуратнее» (27). Глава КГБ оказался на удивление восприимчив к международному общественному мнению. Он опасался, что ему, как Берии и другим, работавшим до него руководителям спецслужб, не удастся остаться в политическом руководстве, не говоря уже о том, чтобы занять в будущем пост генсека. Как вспоминал один из близких ему людей, «единственной силой, двигавшей им [Андроповым], было желание остаться незапятнанным после непомерно затянувшегося пребывания на посту руководителя госбезопасности. Желание это было настолько велико, что очень скоро превратилось в комплекс» (28).
Андропов нашел выход из положения: он рекомендовал продолжать выпускать евреев из страны, а заодно и принудить к эмиграции наиболее докучливых диссидентов и антисоветски настроенных литераторов. Сотрудники КГБ начали ставить активных диссидентов, евреев и неевреев, перед выбором: либо длительный тюремный срок, либо отъезд за границу по «еврейской линии». В 1970-х гг. многие заметные фигуры из «шестидесятников» — писатели, художники и другие представители интеллигенции предпочли покинуть СССР. Некоторые из них, например Владимир Буковский и Александр Гинзбург, отправились за рубеж прямо из тюремных камер. Виолончелист Мстислав Ростропович и его жена, оперная певица Галина Вишневская, были лишены советского гражданства во время их пребывания на гастролях за границей. При всем цинизме андроповское решение «еврейской проблемы» в увязке с проблемой диссидентов было бескровным, а потому устраивало Брежнева. Оно позволяло генсеку балансировать между приверженцами жесткой линии, какими являлись его приятели по партии, и теми, кого он считал «друзьями» на Западе.
Самые крупные неприятности советскому режиму продолжал доставлять Солженицын — литературный кумир 60-х и бесстрашный разоблачитель сталинских преступлений. Свое неприятие советской власти писатель не только не скрывал, он его афишировал. В сентябре 1968 г., всего через месяц после событий в Чехословакии, в Европе и
Америке были опубликованы произведения Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», которые принесли автору всемирную славу. В 1970 г. он стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. За 12 лет до этого Борис Пастернак, получив эту премию, был вынужден от нее отказаться под чудовищным давлением властей, а также родных и близких. Солженицын, напротив, облачился во всемирную славу как в броню и шел на конфронтацию с государством с видимым бесстрашием, вызывая восхищение миллионов людей по всему миру, а также многих соотечественников (29).
Вопрос о Солженицыне несколько раз обсуждался на Политбюро. И всякий раз это дело вызывало столкновение мнений в советском руководстве по поводу приоритетов внутренней и внешней политики. Как подавить инакомыслие в СССР и одновременно продолжать политику разрядки с Западом? Андропов рекомендовал отпустить Солженицына в Стокгольм для получения премии и, воспользовавшись этим случаем, лишить его советского гражданства. Однако министр внутренних дел Щелоков, который был в дружеских отношениях с Брежневым, но недолюбливал Андропова, решительно возразил. Он предлагал «побороться за Солженицына, а не избавляться от него». Накануне визита Никсона в Москву на заседании Политбюро снова встал вопрос о Солженицыне. Андропов и Косыгин предложили выслать его из страны, но и на этот раз ничего не было решено (30). Отсрочки с решением вопроса о Солженицыне весьма показательны: процесс десталинизации общества и «оттепель» все же не прошли бесследно даже для сознания жестких партийных консерваторов. Членам Политбюро очень не хотелось превращать Солженицына в жертву политических преследований, как уже произошло с другими представителями советской культурной элиты: вначале с Пастернаком, а позже, в 1965 г., с арестованными писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Но главным мотивом подобной отсрочки все-таки были опасения Брежнева скомпрометировать разрядку.
Летом 1973 г. дело Солженицына снова оказалось в центре внимания Политбюро. При обыске на квартире машинистки Елизаветы Воронянской в Ленинграде сотрудники КГБ конфисковали рукопись Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» — документального романа-исследования о государственном терроре и сталинских лагерях. Обнаружение рукописи привело к развязке, которую, возможно, не ожидал ни Солженицын, ни сам Брежнев. Дважды, в сентябре и в октябре 1973 г., Брежнев накладывал вето на предложение Андропова выслать писателя из Советского Союза. Генсек опасался негативных последствий подобного шага, которые могли навредить его отношениям с Брандтом и Никсоном, а также усложнить его зарубежные поездки. Брежнев создал специальную комиссию Политбюро по Солженицы
ну, в очередной раз отложив решение этого вопроса. Однако теперь уже сам писатель, желая защитить себя и свою семью от ареста, решил действовать на опережение и обратился за поддержкой к западным средствам массовой информации. Через них он обнародовал «Письмо вождям Советского Союза», где призывал их отказаться от «мертвой идеологии» марксизма-ленинизма в пользу православия. 1 января 1974 г. мировой сенсацией стала новость о том, что русская версия «Архипелага ГУЛАГ» скоро появится в печати (31).
Через семь дней, после долгого обсуждения в Политбюро дипломатических шагов в связи с подготовкой к Совещанию по европейской безопасности и сотрудничеству в Хельсинки, Брежнев спросил: что делать с Солженицыным? Андропов повторил свое старое предложение — выслать писателя из СССР и дело с концом. Громыко поддержал Андропова, но призвал еще повременить до завершения совещания в Хельсинки. И тут в разговор вступил Николай Подгорный: «Давайте посмотрим, что будет более выгодно для нас, какая мера: суд или высылка. Во многих странах — в Китае — открыто казнят людей; в Чили фашистский режим расстреливает и истязает людей; англичане в Ирландии в отношении трудового народа применяют репрессии, а мы имеем дело с ярым врагом и проходим мимо, когда он обливает грязью все и вся. Я считаю, что наш закон является гуманным, но в то же время беспощадным по отношению к врагам, и мы должны его судить по нашим советским законам в нашем советском суде и заставить его отбывать наказание в Советском Союзе».
Косыгин поддержал это предложение и сказал, что Солженицына нужно судить публично, а потом отправить в Сибирь, в Верхоянск. «Туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно». В сущности, оба члена Политбюро обвиняли Брежнева в чрезмерной мягкотелости, намекая на то, что генсек слишком увлекся разрядкой и поездками на Запад, забывая о других государственных интересах. Даже Андрей Кириленко, всегда поддерживавший Брежнева, не удержался от иронического замечания в его адрес: «Когда мы говорим о Солженицыне как об антисоветчике и злостном враге советского строя, то каждый раз это совпадает с какими-то важными событиями, и мы откладываем решение этого вопроса». В конце концов, Брежнев вывернулся: он согласился с тем, что Солженицына в итоге нужно отдать под суд, но никакого решения насчет его ареста не принял (32).
В этот момент Андропов сделал для себя вывод, что члены Политбюро, видимо, хотят свалить «дело» Солженицына на его голову и тем самым бесповоротно испортить ему политическую карьеру (33). Воспользовавшись секретным каналом связи с Эгоном Баром, председатель КГБ спешно организовал согласие правительства ФРГ
на предоставление политического убежища для ничего не подозревавшего писателя-диссидента. В личном письме Брежневу Андропов предупредил генсека о том, что бездействие властей в отношении Солженицына вызывает все большее недоумение «в среде военных и некоторой части партийного аппарата». К тому же писатель-диссидент начал открыто критиковать политику самого Брежнева, и это находит поддержку среди студенчества и рабочих. «Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне при всем нашем желании не повредить международным делам просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны». Угадывая настроения генсека, Андропов признал, что международных издержек, связанных с высылкой писателя, избежать нельзя, «но безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына». Ареста Брежнев не хотел. Он согласился на высылку Солженицына, и вскоре тот был насильно посажен в самолет, доставивший его во Франкфурт-на-Майне (34).
К огорчению Брежнева и Андропова, отделаться от правозащитной темы так же легко, как отделались от Солженицына, не удалось. Действительно, многие из диссидентов после отъезда на Запад и в Израиль исчезли с политического горизонта, растратили силы в бесплодных интеллектуальных диспутах, ушли в академическую или частную жизнь. Но другие остались. Натан Щаранский, организатор сионистского движения в Советском Союзе, продолжал выступать за право советских евреев на религиозную и культурную автономию. Значительная часть евреев из-за допуска к государственным секретам стали «отказниками» и не могли выехать из страны. Борьба за их право на эмиграцию еще долго оставалась в центре внимания и деятельности еврейских организаций в США. Андрей Сахаров и целый ряд других правозащитников, напротив, несмотря на давление КГБ, не хотели эмигрировать и продолжали свою общественную деятельность в СССР. Диссиденты оставались героями западной прессы.
Вопрос о правах человека снова всплыл на поверхность во время обсуждения в Политбюро проекта Заключительного акта Совещания по европейской безопасности и сотрудничеству, который предстояло подписать Брежневу в Хельсинки 1 августа 1975 г. Глава советской делегации на переговорах заместитель министра иностранных дел Анатолий Ковалев убедил Громыко уступить тем странам Западной Европы, которые настаивали на включении в Заключительный акт положения о том, что «государства-участники будут уважать права человека и основные свободы, включая свободу мысли, совести,
религии и убеждений». В «третьей корзине» акта, посвященной сотрудничеству государств в гуманитарных областях, говорилось о свободе передвижения, воссоединении членов семей, их праве навещать друг друга, облегчении доступа к информации, сотрудничестве в области культуры и образования. В свою очередь, западные страны соглашались признать нерушимость границ и территориальную целостность всех европейских государств и «невмешательство во внутренние дела». Когда проект Заключительного акта попал на стол к членам Политбюро, они переполошились. Разве можно открывать Советский Союз для идеологического проникновения и подрывной деятельности извне? Ковалев готовился к бурному обсуждению, но, к его удивлению, Громыко снял напряжение, приведя аргумент из истории. Министр иностранный дел сравнил Хельсинкское совещание с Венским конгрессом 1815 г., а Брежнева — с русским царем Александром I. Громыко упомянул, что есть «договоренность» с Киссинджером: США и СССР не будут вмешиваться во внутренние дела друг друга, что бы там ни было записано в Заключительном акте. В конце концов Советский Союз добился признания политических границ в Восточной Европе, в том числе собственных границ. Открывались широкие перспективы экономического и технологического сотрудничества с Западной Европой. А что касается гуманитарных вопросов и прав человека, то, как заявил Громыко, «мы хозяева в собственном доме» (35). Возражения членов Политбюро были сняты. В самом деле, даже Сталин и Молотов согласились подписать Ялтинскую декларацию об освобожденной Европе в обмен на уступки западных держав.
1 августа 1975 г. в Хельсинки генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, президент США Джеральд Форд, сменивший к этому времени Никсона, а также руководители 33 европейских государств и Канады поставили свои подписи под историческим Заключительным актом совещания. На первых порах этот документ не оказал никакого влияния на политический режим СССР. Во всех советских газетах сообщалось о подписании Хельсинкского соглашения как о величайшей победе Брежнева, и сам генеральный секретарь не скрывал своего торжества, выступая перед делегатами очередного съезда КПСС. Брежнев и в самом деле считал соглашение венцом своей международной деятельности. Однако со временем выяснилось, что обязательства о соблюдении прав человека, принятые советским руководством, стали чем-то вроде мины замедленного действия. Громыко, считавший силы диссидентов ничтожными, был не так уж неправ: эти люди действительно не играли существенной роли в кризисе и падении советского строя. Но он глубоко ошибался в оценке глубинных идеологических и политических тенденций в мире. В его
исторической аналогии был очевидный изъян. Достижения царской дипломатии на Венском конгрессе оказались недолговечными. Прошло некоторое время, и Россия из ведущего члена «священного союза» превратилась в жупел для либеральной Европы. Идеологическая и политическая изоляция империи дорого ей обошлась во время Крымской войны в 1853-1855 гг. В 1975 г. Кремль опять праздновал геополитическую победу, даже не подозревая о ее отдаленных фатальных последствиях.
Беспокойное партнерство
Внезапное нападение армий Египта и Сирии на Израиль 6 октября 1973 г. явилось для партнерства Брежнева и Никсона настоящим испытанием на прочность. В течение долгого времени вопрос о роли Советского Союза в той войне, названной Войной Судного дня — по названию еврейского праздника, на который она пришлась, вызывал острую полемику. Сегодня многое можно прояснить и объяснить благодаря воспоминаниям очевидцев тех событий, в первую очередь — советского дипломата Виктора Исраэляна. Главным зачинщиком войны был сменивший Насера на посту президента Египта Анвар Са-дат. По его замыслу, арабские государства должны были отомстить Израилю за его внезапное нападение и поруганную честь в 1967 г. и вернуть утраченные земли. Садат не информировал Политбюро и советских представителей в Египте о своих планах, хотя, разумеется, советские спецслужбы и военные догадывались о его приготовлениях. Как и в случае с Северным Вьетнамом, кремлевские вожди не имели возможности контролировать или сдерживать арабов, хоть те и зависели от материальной помощи СССР (36).
Египетского лидера крайне встревожило наметившееся сближение между СССР и США: ведь оно могло вылиться в совместную поддержку обеими сверхдержавами сложившегося на Ближнем Востоке статус-кво. После того как Никсон отправился в Москву, Садат начал вести двойную игру. Он объявил о высылке из Египта 17 тыс. советских военных советников и специалистов и начал тайные контакты с американцами. Никсон через конфиденциальный канал связи тут же направил Брежневу личное сообщение о том, что ему ничего не известно о намерениях Садата и он не имел с ним до сих пор никаких секретных сношений. На самом деле американцы начали прислушиваться к египетским сигналам (37).
Брежнев не знал о намерениях Садата, но был озабочен военными приготовлениями Египта и Сирии. Он надеялся, что предотвращение очередной войны на Ближнем Востоке может стать поводом для сотрудничества с Соединенными Штатами. Во время саммита
в Вашингтоне летом 1973 г. Брежнев предупредил Никсона о том, что Москва почти не контролирует своих арабских друзей. Никсон и Киссинджер не восприняли предостережение Брежнева всерьез и даже не стали обсуждать эту тему. Целью Киссинджера было подорвать советское влияние на Ближнем Востоке, и поэтому он не захотел, чтобы Кремль выступал в качестве американского партнера по мирному урегулированию в этом регионе. Кроме того, американцев занимал вопрос, как им выбраться из Вьетнама, и они не обращали внимания на то, что вокруг Израиля сгущаются тучи (38). Натолкнувшись на нежелание американцев действовать сообща, советское руководство уже не пыталось активно влиять на развитие событий и тем более не собиралось предупреждать Израиль о военных приготовлениях арабских союзников (39).
Разумеется, советское политическое руководство и военные были бы довольны, если бы Египет и Сирия одержали победу над Израилем и вернули Египту оккупированные территории. Но с самого начала они не сомневались, что арабы проиграют войну. Их прогноз оказался верным, и уже через несколько дней Кремлю пришлось вмешаться, чтобы предотвратить полный разгром своих арабских союзников. Война Судного дня развивалась стремительно, и вскоре первоначально торжествующие арабы оказались на грани военной катастрофы. В эти напряженные дни Брежневу пришлось совмещать в себе две ипостаси: руководителя Политбюро и дипломата. С обеими ролями он справился на удивление хорошо. В Политбюро ему удалось ловко нейтрализовать сторонников жесткой линии, требовавших решительных мер. Например, Косыгина, требовавшего военного вмешательства СССР в события на Ближнем Востоке, он отправил с секретной миссией в Каир. Там председатель Совета министров СССР растратил свой пыл, тщетно уговаривая Садата прислушаться к советам из Москвы. Подгорного, чья воинственность была следствием его полного невежества, генсек и вовсе вывел из игры (40). Кремлевский лидер не отступал от линии на сотрудничество с администрацией США в духе разрядки, а также «Основных принципов» и соглашения о предотвращении ядерной войны. В узком кругу своих помощников Киссинджер признал, что Советский Союз «ведет себя довольно благоразумно по всем вопросам. Даже на Ближнем Востоке, где мы своей политикой поставили их в сложное положение, они не послали нас ко всем чертям» (41).
Одной из причин такого поведения Брежнева было его желание во что бы то ни стало сохранить особые отношения с Никсоном. В течение арабо-израильского кризиса оба руководителя впервые обменялись личными дружескими письмами, и Брежнев радостно похвалился перед членами Политбюро: «Никсон глубоко уважает все
советское руководство и меня лично». На самом деле американский президент был поглощен разгоравшимся Уотергейтским скандалом, а международными делами от его имени занимался Киссинджер, уже утвержденный на посту госсекретаря США. Киссинджер и его помощники воспользовались поражением Египта, чтобы убедить Садата отказаться от многолетнего партнерства с СССР и ориентироваться на Соединенные Штаты. Киссинджер тянул с принятием резолюции в Совете Безопасности ООН о немедленном прекращении военных действий и игнорировал советское предложение о совместных санкциях — госсекретарь ясно хотел дать Израилю время для победного наступления на египетской территории. 22 октября резолюция была наконец принята, но израильские силы продолжали громить египтян (42). В Политбюро заговорили о «растущей роли сионизма в Соединенных Штатах». 29 октября, когда военные действия уже прекратились, Андропов информировал Брежнева о «тактике проволочек», избранной «американо-израильским тандемом». Председатель КГБ усматривал связь между действиями Киссинджера и усилением еврейского лобби в конгрессе США. Он писал: «Угроза импичмента для Никсона теперь стала более реальной, чем несколько месяцев тому назад. Не исключено, что в этой обстановке еврейское лобби в конгрессе сильно ограничивает действия Никсона и его желание осуществить договоренность, достигнутую во время Вашего, Леонид Ильич, визита в США» (43).
Советским руководителям надо было что-то предпринять, чтобы спасти Египет от полного разгрома. После долгой и острой дискуссии члены Политбюро составили послание Никсону, повторявшее предложение Кремля в октябре 1956 г. Эйзенхауэру и Даллесу: послать американские и советские вооруженные силы на Ближний Восток для совместной операции принуждения к миру. В последнюю минуту Брежнев согласился прибавить к этому посланию фразу: в случае, если США не захотят использовать совместные вооруженные силы для прекращения военных действий, СССР «будет вынужден с учетом острой обстановки пойти на соответствующие шаги в одностороннем порядке». По западным сведениям, две советские воздушно-десантные дивизии были приведены в состояние готовности, а громадной советской флотилии в Средиземном море было дано указание двигаться в сторону Египта с целью демонстрации силы. В сущности, этот жест со стороны СССР являлся блефом, но в отличие от демонстраций силы при Хрущеве он не ставил задачу запугать американцев(44).
Киссинджер, однако, запаниковал. Не поставив в известность советскую сторону через конфиденциальный канал связи, он отдал приказ о приведении американских вооруженных сил в состояние
повышенной боеготовности — лишь на одну отметку ниже полномасштабной ядерной тревоги. Когда члены Политбюро собрались утром следующего дня, они объяснили случившееся кознями Киссинджера. Гречко, Андропов, Устинов, Кириленко и другие заговорили о необходимости ответить на американскую мобилизацию аналогичными мерами (45). Брежнев, хорошо помнивший, куда завел Хрущева ядерный шантаж Запада, предложил не обращать внимания на объявленную американцами тревогу. Может, у Никсона нервы измотались из-за того, что на него все ополчились, объяснял Брежнев. «Пусть сперва остынет и объяснит причину, почему он привел ядерные силы в состояние готовности». Это было, быть может, одним из самых мудрых решений Брежнева за всю его международную карьеру. В действительности накануне днем Никсон был в невменяемом состоянии под воздействием алкоголя. Выбывшего из строя президента замещал Киссинджер, причем госсекретарь явно превысил свои полномочия. Когда утром 25 октября Никсон проснулся, он отменил объявленную Киссинджером тревогу и в знак примирения послал Брежневу личное письмо. В конце концов Кремль и Белый дом договорились, вооруженные силы Израиля остановили свое продвижение вглубь египетской территории, и напряжение на Ближнем Востоке начало спадать (46).
Односторонняя игра американцев на Ближнем Востоке не подорвала советско-американскую разрядку (47). Напротив, Война Судного дня еще больше убедила Брежнева в том, что мир между Израилем и арабскими странами можно построить лишь совместными усилиями США и СССР. В письме к Никсону от 28 октября Брежнев намекнул об интригах, которые плетутся некими силами, желающими подорвать «личное взаимное доверие между нами». Он уже не скрывал своих подозрений в отношении Киссинджера (48). В то же время поведение Садата переполнило чашу его терпения: тот в ходе мирных переговоров начал откровенно использовать помощь СССР как козырь в переговорах с американцами и Израилем. Генсек даже начал подумывать о восстановлении дипломатических отношений с Израилем, оборванных в 1967 г. В разговоре с Громыко Брежнев в сердцах воскликнул, что арабы могут идти к «такой-то матери». «Нет! Мы за них воевать не будем. Народ нас не поймет. А мировую войну затевать из-за них тем более не собираюсь». Сотрудник международного отдела ЦК Черняев, ставший свидетелем этой вспышки, записал в дневнике: «Это реальная политика. Но обществу она неизвестна. О том, что напали арабы и что все было совсем не так, как изображали наши газеты, знали лишь в аппарате ЦК, и то далеко не все, да еще кое-кто в МИДе». Как и в 1967 г., газеты раздували антисионистские
настроения, а партийные организации проводили митинги солидарности с «прогрессивными» арабскими режимами (49).
Попытки Брежнева проводить прагматичный курс на Ближнем Востоке были слишком робкими и ни к чему не привели. Начиная с 1975 г. США перехватили инициативу в регионе, и после четырех лет интенсивной дипломатии Садат подписал соглашения с Израилем в Кэмп-Дэвиде: Египет переметнулся в американский лагерь. К этому времени Советский Союз предоставил Египту помощи и вооружений на десятки миллиардов рублей, и советское руководство, военные и КГБ сильно переживали предательство Садата. Память о «потере Египта» в Кремле оказалась долговечной, она в немалой степени повлияла на советскую политику в Африке. А в 1979 г. горький урок Египта побудил некоторых кремлевских лидеров подозревать, что афганский революционный лидер Хафизулла Амин может поступить с ними так же — переметнуться к американцам (50).
Уотергейский скандал и отставка Никсона в августе 1974 г. стали еще одним испытанием для Брежнева. В последние месяцы пребывания на посту президента США Никсон часто писал генсеку. Их переписка принимала сюрреалистический характер. Президент, изолированный и ненавидимый в собственной стране, все больше рассматривал отношения с Брежневым как последнюю соломинку для спасения своей карьеры. Через конфиденциальный канал связи Никсон давал понять Брежневу, что у них обоих имеются общие враги, в том числе — еврейские круги в США. К ужасу своих помощников, Никсон даже заговорил о некоей «доктрине Брежнева — Никсона», которая могла бы стать «прочным фундаментом мира». Примечательно, что, вопреки опасениям американских экспертов, Брежнев никогда не использовал откровения президента, как и ослабление исполнительной власти в США, для извлечения политических выгод. По сути, он был последним из зарубежных лидеров, кто до конца поддерживал Никсона. Глава СССР искренне не мог понять, почему власть утекала из рук его американского партнера. Так же были удивлены Сталин с Молотовым в июле 1945 г. поражению Черчилля на выборах. У генсека и всего его окружения не укладывалось в голове: как это возможно, чтобы из-за сущего пустяка, вроде установки подслушивающих устройств в штаб-квартире Демократической партии в жилом комплексе Уотергейт, могущественный глава исполнительной власти оказался под угрозой импичмента, ведь еще недавно он победил на общенациональных выборах с громадным большинством. По твердому мнению Политбюро и даже некоторых экспертов-американистов, единственным правдоподобным объяснением было то, что враги политики разрядки в США нашли подходящий повод, чтобы избавиться от ее главного творца (51).
Падение Никсона было для Брежнева большим ударом, тем более ощутимым, что в мае 1974 г. генсек потерял своего первого партнера по разрядке — Вилли Брандта. Канцлеру ФРГ пришлось уйти в отставку в связи с подозрениями в супружеских изменах, а также из-за разразившегося «шпионского» скандала: один из его ближайших сотрудников, Гюнтер Гийом, оказался агентом восточногерманской разведки. Руководитель ГДР Эрих Хонеккер и министр госбезопасности Эрих Мильке держали Гийома за особо ценного агента, хотя Кремль и КГБ намекали, что лучше не рисковать, чтобы не скомпрометировать Брандта. У восточногерманского руководства был свой и вполне очевидный интерес шпионить за Брандтом и собирать на него компромат. Хонеккера, как до него и Ульбрихта, раздражало наличие прямых доверительных отношений между Кремлем и ФРГ. Дружба Брандта с Брежневым ставила под угрозу традиционные рычаги воздействия ГДР на политику Кремля в германском вопросе. Брежнев был обижен на Брандта. По его мнению, канцлер ФРГ просто не имел права добровольно уходить в отставку. Генсек также затаил обиду на Хонеккера (52).
Из всех руководителей стран, стоявших у истоков разрядки, один Брежнев остался у власти. Но его здоровье быстро ухудшалось. К этому времени у Брежнева уже случилось два инфаркта. В 60-е гг. он находился в хорошей физической форме, но потом у него стал постепенно развиваться атеросклероз сосудов головного мозга, в результате чего при переутомлении возникали периоды астении мозговой деятельности. После чехословацких событий у генсека выработалась привычка принимать перед сном по одной-две таблетки наркотических снотворных. Иногда он принимал чрезмерную дозу и потом страдал от мышечной слабости — ему требовалось время, чтобы прийти в себя (53).
Зарубежные партнеры Брежнева обратили внимание на то, что он стал часто опаздывать, не соблюдает график работы, может внезапно исчезнуть без объяснения причин. Во время пребывания Киссинджера в Москве в апреле 1972 г. Брежнев ошеломил американца, прокатившись с ним в машине на бешеной скорости — он делал это, чтобы выйти из состояния отупения, вызыванного передозировкой таблеток (54). Когда разразилась Война Судного дня, Брежневу пришлось работать днем и ночью, его нервная система начала давать сбои. Са-дат звонил в советское посольство в Египте ежедневно, днем и ночью, чтобы сообщить о катастрофическом положении своей армии и потребовать немедленной помощи. Брежнев почти не отдыхал. Андропов, отлично осведомленный о проблемах генсека со здоровьем, взялся проявить о нем заботу. Сразу же после арабо-израильской войны он написал Брежневу письмо личного характера, где истолко
вывал поведение Садата, а заодно и Киссинджера, «как своего рода диверсию, рассчитанную на то, чтобы искусственным путем держать нас только вокруг арабо-израильского конфликта, создавая перенапряжение для всех и особенно для Вас лично». Андропов призывал генсека поберечь себя для других важных дел, «потому что человеческие возможности не безграничны» (55). Андропову было известно, что Брежнев стал злоупотреблять наркотическими средствами и что его личные охранники и медсестра по секрету достают ему седатив-ные таблетки. Поначалу Андропов попытался вмешаться, но потом, видимо, понял, что лучше закрыть на это глаза. Возможно, хотя прямых данных об этом нет, что председатель КГБ сам начал помогать Брежневу добывать таблетки (56).
Эти таблетки, безусловно, лишь усугубляли недомогание советского вождя. Объем внимания у Брежнева сокращался, ему было все труднее удерживать в памяти детали. Даже его характер изменился: он стал подозрительным и капризным, все менее способным на гибкость, понимание чужих обстоятельств. Главный кремлевский врач Евгений Чазов заключил, что пагубное пристрастие Брежнева привело в итоге к тому, что «страна потеряла конкретное руководство». Именно в этом, по его мнению, были «истоки того процесса, который в конце концов привел великую страну социализма к событиям апреля 1985 года». Черняев, работавший в международном отделе ЦК КПСС и наблюдавший за всем изнутри, сокрушался о том, что «руководство страны фактически парализовано. Никто не в состоянии действовать и лишен возможности что-либо предпринять по существу». Ему было обидно, что «страна при таких ресурсах, наверно, уже превращается в заурядное большое государство... с бездуховностью и безыдейностью, с реагированием на всякое внутри и вокруг, но без собственных идей и без вдохновения. И что делать, никто не знает» (57).
Тем временем в СССР, как и в США, полным ходом шла гонка вооружений, новые технологии развивались бурными темпами, гораздо быстрее вялотекущих переговоров по ограничению стратегических вооружений. Развертывание Соединенными Штатами баллистических ракет с разделяющимися головными частями с блоками индивидуального наведения (РГЧ ИН) давало возможность одной ракетой поразить несколько целей — это означало качественный скачок в развитии американского стратегического ядерного арсенала. Позже американцы создадут высокоточную крылатую ракету. Советский военно-промышленный комплекс лихорадочно наращивал количество стратегических систем и создавал оружие нового поколения. Советским конструкторам удалось произвести собственную ракету с РГЧ ИН («Пионер») и новый средний бомбардировщик
Ту-22М. В СССР разработали новую атомную подводную лодку класса «Тайфун» и строили могучий океанский флот. За десять лет после московского саммита в 1972 г. Советский Союз принял на вооружение 4125 межконтинентальных баллистических ракет наземного и надводного базирования, тогда как США — всего 929. Больше всего американских экспертов по стратегическому планированию беспокоило развертывание большого числа тяжелых МБР Р-36М, способных нести до десяти боевых блоков. Такая ракета подходила по размеру к уже построенным в 1960-е гг. стартовым шахтам, а следовательно, СССР на порядок увеличивал свой стратегический арсенал, не нарушая лимиты, установленные договором ОСВ-1. Американцы называли эти ракеты СС-18, или «Сатана». СССР начал размещать их в 1974 г., всего, по американским данным, было развернуто 308 таких ракет (58).
Зачем советская сторона строила и развертывала эти ракеты в таком количестве? Согласно некоторым авторитетным источникам, кремлевское руководство не могло преодолеть синдром Карибского кризиса, точнее, не могло забыть своего унижения в конце 1962 г., когда пришлось выводить советские военные силы из Кубы под нажимом американцев (59). Географический фактор также играл свою роль, поскольку советский генералитет считал, что у США в этом вопросе есть преимущество. Советское военное командование исходило из того, что вражеский потенциал включает не только вооруженные силы США, размещенные на базах НАТО вокруг СССР, но и ядерные силы Великобритании и Франции. Кроме того, СССР был вынужден развертывать часть ядерных ракет и обычных вооружений против Китая. И, наконец, советская военно-промышленная элита по-прежнему, несмотря на разговоры о «стратегическом паритете», опасалась, что стратегический арсенал СССР значительно уступает американскому по качественным показателям. А качественное отставание можно компенсировать лишь количеством. В 1994 г. бывший помощник министра обороны Виктор Стародубов с обезоруживающей логикой объяснил, что в СССР строилось так много «тяжелых» ракет потому, что это было «то немногое, что мы умели делать хорошо» (60). По прошествии времени выяснилось, что наращивание вооружений в 70-х гг. не принесло советскому руководству того, чего так боялись многие американские аналитики, — ощущения стратегического превосходства. Кремлевские лидеры никогда не считали, что у СССР есть возможность нанести внезапный обезоруживающий удар по США. Напротив, они сознавали, что американцы по-прежнему опережают Советский Союз по многим показателям, пусть даже преимущество Вашингтона было не столь подавляющим, как раньше (61).
Когда на заседаниях Политбюро или на Совете обороны обсуждался вопрос о строительстве ракет, Брежнев не спорил с Устиновым, Гречко и главой Военно-промышленной комиссии Леонидом Смирновым. Являясь сторонником ведения переговоров с позиции силы, генсек не склонен был придавать значение шуму на Западе о растущей советской военной угрозе. Следует еще раз отметить, что Брежнев никогда не пытался бряцать ракетами и шантажировать западные страны, как это делал Хрущев. Он действительно был готов на переговоры и по-прежнему считал, что механизмы контроля над вооружениями, включая ОСВ, могут стать основой для длительного сотрудничества между СССР и США.
Брежнев рассчитывал на успех Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе до начала очередного съезда КПСС (62). Тогда он мог представить съезду убедительные свидетельства того, что Программа мира, принятая в 1971 г., приносит хорошие плоды, и тем самым укрепить репутацию миротворца в глазах руководящих кадров КПСС и всего советского народа. В этой связи Брежневу очень хотелось сразу же наладить личные отношения с Джеральдом Фордом, преемником Никсона на посту президента США, убедить его принять участие во встрече в Хельсинки и договориться о подписании Договора об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2). В результате сложных согласований через посла Добрынина по конфиденциальному каналу Форд и Брежнев условились о встрече в конце ноября 1974 г. во Владивостоке — в то время «закрытом городе», где располагалась громадная военно-морская база и другие объекты военно-промышленного значения. Для советской стороны наиболее принципиальным вопросом был паритет безопасности с НАТО. Это означало учет всех ядерных средств НАТО «передового базирования», т. е. американских ракет, бомбардировщиков и подводных лодок, размещенных вблизи советской территории и в прилегающих морях, а также ядерных сил Великобритании и Франции. Согласия этих двух стран на зачет их сил в переговорах ОСВ получить не удалось, однако Косыгин, Подгорный и несколько других членов Политбюро, а также все военное руководство СССР настаивали на таком зачете. Без этого, говорили они, договор невозможен. Брежнева раздражало упрямство западных стран, но он также не без основания подозревал, что его коллеги по Политбюро не хотят поддержать его миротворческую деятельность и искать развязки проблем (63).
В октябре 1974 г. на переговорах с Киссинджером в Москве в ходе подготовки будущего саммита Брежнев предложил компромиссную идею о всеобщих и примерно равных уровнях стратегических сил с обеих сторон. Смысл ее заключался в том, чтобы уйти от измерения паритета «на аптекарских весах». Советская сторона сохраняла
все дорогостоящие шахтные МБР, тем самым как бы уровновеши-вая американские и британские системы «передового базирования». Киссинджер был поражен тем, что генсек изложил новое предложение по памяти, свободно владея переговорным материалом. Госсекретарь США, помня о том, что число сторонников политики разрядки у него в стране тает, попросил Брежнева держать эту идею в секрете. Иначе, предупредил он, сенатору Джексону сразу «обо всем доложат». Генсек тут же договорился с Киссинджером о том, чтобы использовать идею о примерном паритете в качестве основополагающего принципа в переговорах с Фордом, при том условии, что все дальнейшие американские поправки не будут фундаментальным отступлением от рамочного соглашения «или чем-то новым в принципе» (64).
Брежнев и Форд встретились во Владивостоке 23-24 ноября 1974 г. Президент прилетел туда после визита в Японию и Южную Корею. Генеральный секретарь приехал из Москвы на поезде, проехав всю Сибирь. Он нервничал и чувствовал себя не слишком уверенно. Как и при первой встрече с Никсоном в Москве, советский руководитель захотел сразу же найти личный тон во взаимоотношениях с президентом США и, пока поезд вез делегации в санаторий «Океанское», где должны были начаться переговоры, пригласил Форда и Киссинджера к себе в «салон». Для начала он предложил гостям выпить чаю с коньяком. Брежнев вспоминал, как он лично договаривался с Никсоном «об одном — не вмешиваться во внутренние дела друг друга». Когда Форд поинтересовался, в каком формате им следует продолжать переговоры — в малом или расширенном составе, — генсек ему с живостью ответил: «Это зависит от нас двоих. Ясно, что мир смотрит на нас и что мировое общественное мнение больше всего заинтересовано в том, чтобы не было ядерной войны». Затем в течение нескольких минут Брежнев излагал собственный взгляд на гонку ядерных вооружений: «Мы не добились по-настоящему ограничения вооружений, а фактически мы подталкиваем гонку вооружений все дальше и дальше. Это неправильно. Завтра наука может дать нам изобретения, которые мы даже не можем сегодня вообразить, и я просто не знаю, до каких пор еще мы можем укреплять так называемую безопасность. Кто знает, может быть, послезавтра гонка вооружений выйдет даже в космос. Люди об этом не знают, иначе они бы нам задали перца. Мы тратим на все это миллиарды, а эти миллиарды могли бы принести пользу людям» (65).
В 1986 г. подобные взгляды получат в Москве название «новое мышление». Между прочим, два члена советской комиссии по контролю над вооружениями, готовившей позиции советской стороны для переговоров во Владивостоке — от МИД Георгий Корниенко
и от Генерального штаба Сергей Ахромеев, — позже, уже при Горбачеве, составят первое всеобъемлющее предложение по ядерному разоружению. Однако в 1974 г. ответ Форда оказался уклончивым и шаблонным, его смутили откровения Брежнева, и ему явно не хватало масштабного видения. Форд стал президентом без выборов и не чувствовал за собой политическую поддержку. Накануне он помиловал Никсона (спасая его от судебного преследования) и тем самым заработал себе в США немало врагов. Кроме того, Киссинджер твердил ему о том, что у Брежнева на уме лишь одно: добиться от США согласия на совместные действия в случае агрессивного поведения Китая. Впоследствии сам Киссинджер сожалел, что они с Фордом «не подхватили» тему, поднятую Брежневым (66).
После этой беседы в поезде с Брежневым случился приступ. Врачам удалось с ним справиться, но они рекомендовали генсеку отложить переговоры. Он отказался. Переговоры оказались трудными и чрезвычайно напряженными. Позиции американцев ужесточились. Этому способствовал целый ряд обстоятельств: в самих США политика разрядки пользовалась все меньшей поддержкой, в конгрессе все чаще высказывались сомнения по поводу переговоров ОСВ, кроме того, министр обороны США Джеймс Шлезингер и Объединенный кабинет начальников штабов настаивали на новых программах вооружений. В конечном счете советскому лидеру ничего не оставалось, как вернуться к октябрьской идее: если СССР согласится исключить из текста соглашения упоминание о средствах «передового базирования» НАТО, то американцы согласятся на отказ от ограничений на развертывание ракет «Сатана» и количество их боеголовок. Но это выходило за пределы мандата, полученного Брежневым в Политбюро перед отлетом на переговоры во Владивосток. Генсек не хотел и не мог действовать без согласования с коллегами (67).
Брежнев стал звонить в Москву. Там еще была ночь, Владивосток отделяло от столицы восемь часовых поясов. В конечном итоге поднятые с постели Андропов, Устинов и Косыгин приняли сторону Брежнева. Однако сперва министр обороны Гречко, поддержанный Подгорным, отказывался идти на уступки. Брежнев разговаривал с Гречко на повышенных тонах: он так громко кричал на своего боевого товарища, что помощникам генсека все было слышно через стенку. Убедившись, что никакие доводы не помогают, Брежнев заявил, что прервет переговоры и прилетит в Москву, чтобы созвать чрезвычайное заседание Политбюро. Сопротивление Гречко было сломлено. Казалось, что после двухлетнего пребывания в тупике переговоры по ОСВ вышли на финишную прямую. В качестве ответной любезности Форд смягчил американскую позицию и дал понять европейским союзникам, что собирается снять последние возражения по поводу
создания Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Именно об этом мечтал Брежнев (68).
Оба руководителя приняли нелегкие решения, и казалось, что СССР и США вот-вот опять найдут общий язык. Однако по возвращении домой Форд и Киссинджер столкнулись с шумным неприятием Владивостокских соглашений. Критики разрядки ухватились за советские «тяжелые» ракеты в качестве самого весомого аргумента: по телевидению и в прессе они убеждали американцев, что советское руководство ведет подготовку к ядерной войне и, благодаря уступчивости Форда, обретает возможность нанести первый сокрушительный удар, если решит, что война неотвратима (69). Демократическому большинству в конгрессе, избранному на волне Уотергейтского скандала, не терпелось показать свое превосходство над Белым домом. Сенаторы и конгрессмены в палате представителей упрекали Форда и Киссинджера в том, что они ведут тайную дипломатию с советскими лидерами, проявляя циничное безразличие к нарушениям прав человека в СССР. Отказ Форда принять в Белом доме Солженицына вызвал бурю возмущения. В декабре 1974 г. затянувшийся спор о торговом договоре закончился победой Джексона и его сторонников. Обе палаты конгресса проголосовали с подавляющим большинством за договор с поправкой Джексона — Вэника. 3 января 1975 г. договор был подписан Фордом. Это была, по сути, пощечина в адрес советской стороны всего лишь месяц спустя после встречи во Владивостоке. Отныне торговые отношения между СССР и США оговаривались жесткими политическими условиями и зависели от решений американского политического руководства даже больше, чем в худшие времена холодной войны. Советский Союз уже не мог рассчитывать на крупные кредиты для строительства нефтяных и газовых трубопроводов, за ними пришлось обращаться к западноевропейцам. Рассерженное Политбюро осудило договор о торговле и денонсировало подписанные в 1972 г. советско-американские торговые соглашения (70). Так рухнули надежды, которые возлагали советские промышленники и министры на разрядку с американцами.
После окончания переговоров во Владивостоке Брежнев потерял сознание прямо в купе поезда. Генсек оправился через несколько недель, но состояние его здровья резко ухудшилось. Он мог читать лишь с трудом. В его поведении стали наблюдаться странности. Так, во время завершения официального визита в Польшу в самом конце 1974 г. Брежнев, явно не в себе, выхватил палочку у дирижера оркестра и стал размахивать ею перед музыкантами под мелодию «Интернационала». Генсеку пришлось уйти в долгосрочный отпуск на лечение. Во время встречи на высшем уровне в Хельсинки Брежнев пребывал в постнаркотическом состоянии и с огромным трудом по
ставил свою подпись под Заключительным актом. На заседаниях Политбюро он отсутствовал неделями, иногда месяцами (71). В сентябре 1975 г. Черняев записал в своем дневнике, что Брежнев, «забрав на себя все дело мира, видно, надорвался. И уже физически не может выполнять свою роль, вновь, как и при Хрущеве, гипертрофированно сконцентрированную на генсеке» (72).
После Владивостока Брежнев уже больше никогда не проявлял такой энергии в переговорах с американцами. Однако крушение разрядки нельзя связывать только с болезнью генсека. В период с 1972 по 1975 г. у Брежнева уже были серьезные проблемы со здоровьем, но на переговоры он являлся помолодевшим, полным сил и хорошо подготовленным. Возможно, именно международная деятельность в интересах разрядки удерживала Брежнева от полной наркотической зависимости. С нарастанием проблем с американцами энтузиазм Брежнева начал остывать. В декабре 1975 г. в узком кругу своих помощников и референтов, собравшихся для подготовки к очередному съезду КПСС, Брежнев жаловался: «Даже после Хельсинки и Форд, и Киссинджер, и всякие сенаторы требуют вооружать Америку еще больше, требуют, чтобы она была самая сильная. Угрожают нам то из-за нашего флота, то из-за Анголы, то вообще что-нибудь придумывают. А Гречко — ко мне. Вот, говорит, нарастили здесь, угрожают "повысить" тут. Давай, говорит, еще денег — не 140 млрд, а 156. А я что ему должен отвечать? Я — председатель Военного совета страны, я отвечаю за ее безопасность. Министр обороны мне заявляет, что если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки....» (73).
Брежнев не хотел идти на следующую встречу с Фордом без гарантий того, что договор ОСВ будет готов к подписанию. Как вспоминал Александров-Агентов, Брежнев всегда руководствовался принципом — выкладываться и использовать весь свой политический капитал «только в том случае, если дело выдглядело перспективным и обещало успех». Посол Добрынин и аналитики из КГБ писали в Кремль из Вашингтона о том, что необходимо подождать до следующих президентских выборов и только потом продолжать переговоры (74). Впрочем, не только Брежнев, но и Андропов, Громыко и другие советники не отдавали себе отчета в том, что после Уотергейта политическая жизнь в США вступила в новую стадию. Никсон воспринимался кремлевскими вождями кем-то вроде «американского генерального секретаря», но это было далеко не так. Брежнев никак не мог взять в толк, почему бы Форду не взять верх над конгрессом и почему он расшаркивается перед группами лоббистов и представителей общественности. Кроме того, советское руководство не заметило, что к 1974 г. международная обстановка сильно изменилась: ушло в
прошлое то уникальное стечение обстоятельств, политических и личностных факторов, которое ранее благоприятствовало разрядке.
Успех разрядки с 1969 по 1973 г. отражал тенденции, которые наблюдались в политической жизни Запада на протяжении 60-х гг., в том числе крупные социальные потрясения, движения протеста, усталость от холодной войны, рост настроений изоляционизма в Америке и антимилитаризма в Европе. Глубокий раскол в американском обществе, психологический шок в Западной Германии после возведения Берлинской стены, тупик и поражение США во Вьетнамской войне привели к власти политических деятелей, которые были готовы вести переговоры с Советским Союзом с позиций равенства и геополитического статус-кво. Кремлевские вожди, однако, не поняли, что такое везение не будет вечным. Они были уверены, что успешные соглашения с западными странами и ослабление международной напряженности — награда за многолетнее и дорогостоящее наращивание Советским Союзом стратегических вооружений, которое изменило соотношение сил в пользу СССР. Это было роковое, хотя и вполне понятное заблуждение. Опасность этого заблуждения вскоре выявилась в полной мере в Африке, где обе сверхдержавы вошли в клинч на полях гражданских и межэтнических войн.
Кто кого в Африке?
Эскалация советского вмешательства в Африке — при всем том значении, которое оно сыграло в истории холодной войны (особенно если верить западным источникам), — была делом далеко не первой значимости для Кремля. Африка, за исключением арабского севера континента, оставалась на периферии внешней политики СССР. Уже после окончания холодной войны ветераны советской дипломатии констатировали, что у Кремля не было никакой стратегии и долгосрочных планов в отношении Черного континента (75). Юрий Андропов как-то признался в узком кругу, что СССР «был втянут в африканские дела» вопреки своим интересам (76). Как же это могло произойти?
Политбюро «открыло» африканский континент в 1955 г., когда было принято решение оказывать помощь радикальным арабским националистам. С самого начала советское руководство исходило из идеологической предпосылки: антиколониальная борьба в Африке явится сильным ударом по мировому капитализму и будет означать большую победу для дела социализма. В декабре 1955 г. ветеран советской дипломатии Иван Майский, только что реабилитированный после ареста и заключения, писал Хрущеву и Булганину, что «ближайший этап борьбы за мировое господство социализма пройдет
через освобождение колониальных и полуколониальных народов от империалистической эксплуатации». Он продолжал: «Вместе с тем потеря империалистическими державами своих колоний и полуколоний должна ускорить победу социализма в Европе и в конце концов в США. Еще в 30-е годы, когда я работал в Лондоне в качестве посла СССР, я пришел к мысли, что широкие массы британского пролетариата ступят по-настоящему на социалистическую дорогу лишь тогда, когда Англия потеряет свою империю или, по крайней мере, большую часть ее. Теперь этот момент не за горами» (77).
Хрущев и сам был не прочь, как пишут российские исследователи, найти африканские страны, «где можно было провести образцово-показательную модернизацию по советским рецептам, превратить их в надежных союзников, привлекательную витрину советской политики и форпосты распространения влияния социалистического лагеря». Для него, как и для других убежденных коммунистов, было очень важно, что многие в Африке смотрели на советскую модель экономического и социального развития с надеждой и нередко даже с восторгом. Лидеры антиколониального движения в Африке конца 1950-х гг. видели в Советском Союзе не тоталитарное государство, а путеводную звезду на пути к прогрессу, желанную альтернативу бывшим колониальным империям и капиталистическим хозяевам (78).
Идеологический импульс африканской политики СССР подкреплялся еще одним обстоятельством: Москву возмущало, что западные державы даже после распада их колониальных империй продолжали считать Африку исключительно своей сферой влияния. Анатолий Добрынин вспоминал позже свое ощущение: США вели себя в Африке так, «как если бы они распространили доктрину Монро» с Америки и на этот континент (79). Не была забыта и неудачная попытка Сталина заполучить базы для советского флота в Триполи-тании (нынешней Ливии), и как против этого восстали американцы и англичане. Крайняя политическая нестабильность молодых африканских государств после их освобождения от колониальной опеки делала неизбежным их шатания из одного лагеря холодной войны в другой. В сущности, с начала 1960-х гг. повторялась геополитическая ситуация XIX в., когда ведущие европейские державы бросились делить Африку на колониальные зоны, словно свадебный пирог. По воспоминаниям Карена Брутенца, работавшего в международном отделе ЦК КПСС, и Леонида Шебаршина, одного из руководителей внешней разведки, СССР и США действовали в Африке, словно два боксера на ринге — для них главным стимулом и целью был обмен ударами. В 1960 г. состоялся первый такой обмен ударами: в течение многих месяцев советская и мировая пресса следила за событиями в Конго, и со страниц газет не сходили имена Эйзенхауэра и Хрущева,
Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда и конголезского лидера Патриса Лумумбы (80).
Советский Союз, несмотря на громадные вложения средств и политического капитала, проиграл битву за Конго и «потерял» Гану и Гвинею, когда их руководители внезапно сменили просоветскую ориентацию на прозападную. Итоги первого наступления СССР в Африке подействовали на кремлевское руководство отрезвляюще. Особенно болезненно для руководства Кремля закончился дорогостоящий эксперимент по превращению Гвинеи в «витрину советской политики»: эта неудача на десять лет остудила африканские грезы советских лидеров (81). В октябре 1964 г., когда снимали Хрущева, его остро критиковали за поддержку «прогрессивных режимов» в Африке. В неопубликованной записке Полянского, одного из главных критиков Хрущева в Президиуме, говорилось: «Сотни (sic) лет американцы, французы, англичане и немцы занимали господствующее положение в Азии, Африке и Латинской Америке. Они создали там свои бастионы — экономические и военные, отлично знают обстановку, обычаи и нравы, условия жизни этих народов, имеют там свои кадры... Мы же, порой ничего толком не зная о таких странах, оказываем им широкую финансовую, технико-экономическую, военную и иную помощь. Результаты во многих случаях оказались плачевные». Щедрость, которую СССР проявляет в Африке, во многих случаях не вызывает никакой благодарности, и «руководители некоторых из этих стран отвернулись от нас. Капиталисты смеются над нами и правильно смеются. Это происходит потому, что мы не всегда проявляем политическую, классовую разборчивость, даем помощь и кредиты странам, руководители которых хорошо отличают рубль от кукиша, но не умеют отличить коммуниста от предателя, идут в фарватере политики империалистических государств». Вместе с тем кремлевские руководители не отрицали, что участие СССР в Африке идеологически оправдано. Просто они были убеждены, что Хрущев слишком увлекался и забывал о том, что нужно быть разборчивым «с точки зрения классового подхода» (82).
В 1970-е гг. эти уроки оказались забыты. Можно предположить, что возвращению СССР на африканский континент способствовало соперничество между Москвой и Пекином за доминирование над «прогрессивными силами» и национально-освободительными движениями во всем мире. Но к началу 1970-х гг. и КГБ, и международный отдел ЦК КПСС докладывали Политбюро о том, что китайское «наступление» в Африке провалилось. В апреле 1972 г. Брежнев рассказывал Киссинджеру о том, как один советский дипломат, работавший в Алжире в командировке, посетил один из отдаленных районов, в котором расположен нефтеперерабатывающий завод и поселок для
рабочих. И вот там, посреди пустыни, он обнаружил китайский ресторан! Оказалось, что там дают не только поесть. «Все посетители ресторана покидали его, унося бесплатно пачки материалов китайской пропаганды. Это был период, когда [китайцы] пытались расколоть мировое коммунистическое движение... Так вот, когда их попытки достижения гегемонии в коммунистическом движении провалились и они лишились опоры, они закрыли этот ресторан в Алжире» (83). Но еще осенью 1970 г., когда Москва завершила свою борьбу с китайской "ресторанной угрозой" и когда немного улеглись страсти вокруг китайских военных провокаций на острове Даманский, председатель КГБ Андропов внес на рассмотрение членов Политбюро предложение об активизации советского присутствия в Африке и получил от них поддержку (84).
Революционно-имперская парадигма продолжала владеть умами кремлевских руководителей и подталкивала их вернуться в Африку. Кроме того, на континенте по-прежнему царила политическая нестабильность и идеологический вакуум. При этом на сцену вышло новое поколение африканских лидеров, которые настойчиво просили СССР о помощи. Согласно докладу КГБ, после нескольких лет бесплодных попыток добиться помощи от США и западноевропейских стран руководители африканских государств пришли к выводу о том, что «Советский Союз был единственной великой державой, которая могла помочь им в достижении их политических и общественных целей» (85). Советское руководство не могло упустить эту «историческую возможность» повлиять на судьбы третьего мира и предложить свою модель развития вместо потерявших былую привлекательность американских концепций либеральной «модернизации».
На этот раз советское вмешательство в Африке стало не только идеологической и экономической демонстрацией «братской помощи» народам, освободившимся от колониального гнета. Страны Экваториальной Африки, а также района Африканского Рога стал полигоном для советских военных, которые впервые после Карибского кризиса захотели продемонстрировать свою военную мощь за тысячи километров от Советского Союза. В этой готовности военных обмениваться ударами с США в Африке проявился один из главных советских мотивов разрядки с Западом — желание утвердить свое право быть мировой державой (86). За время, что прошло с 1964 г., Советский Союз вновь приступил к строительству стратегических военно-морских сил и большой флотилии военно-транспортной авиации. Впервые свои возможности проецировать военную силу на большие дистанции Советский Союз показал во время Войны Судного дня 1967 г. Командование советского военно-морского флота, во главе которого стоял адмирал Сергей Горшков, стремилось приобре
сти базы в южных морях, чтобы соперничать с ВМС США. В 1974 г. СССР получил одну такую базу в Сомали (87). Будущее показало, что это было ненадежным приобретением.
К мотивам советского присутствия в Африке нужно добавить еще один — экономические возможности и интересы. После арабо-израильской войны 1973 г. мировые цены на нефть подскочили в четыре раза: СССР получил незапланированную громадную прибыль. Производство сырой нефти в Советском Союзе выросло с 8 млн баррелей в день в 1973 г. до 11 млн баррелей в 1980-м, и это сделало его лидером мирового рынка нефти. В течение десятка лет годовые доходы СССР от продажи нефти и природного газа в твердой валюте возросли в 22 раза и достигли 20 млрд долларов США. Такой резкий рост финансового изобилия позволял Кремлю платить высокую цену за продвижение своего влияния на африканском континенте (88).
Эти же годы были отмечены ростом расходов на продажу населению продуктов по дешевым фиксированным ценам, а также на обеспечение людей товарами массового потребления через государственную систему распределения благ — по ранжиру, статусу и привилегиям. Этот своего рода «социальный контракт» между властью и населением предполагал, что верхи обязуются не допускать крайней нужды и голода, а низы за это будут послушны и хотя бы внешне лояльны властям. Для элитарных групп, особенно в партии и бюрократии, были предусмотрены особые категории снабжения и обслуживания, ставившие их над «простыми людьми». В стране уже давно сложилась теневая экономика и различные виды побочных приработков — все это позволяло значительной части населения существовать вполне комфортно и даже зажиточно. Во многих советских семьях появились разнообразные признаки достатка. Вовлечение СССР в события на африканском континенте расширяло еще один мало афишируемый, но особенно привлекательный способ получить доступ к материальным благам. Речь идет о работе за границей. В странах Африки с просоветской ориентацией, так же как до этого в странах арабского Ближнего Востока, появились десятки тысяч прекрасно оплачиваемых рабочих мест для советских военных, дипломатов, инженеров и многочисленных представителей советской номенклатуры. Посольства СССР в африканских странах становились местом для почетных ссылок, куда отправлялись бывшие высокопоставленные партийные чиновники, впавшие в немилость у Брежнева. Социолог Георгий Дерлугьян, работавший в начале 80-х гг. переводчиком при посольстве СССР в столице Мозамбика Мапуту, вспоминает, что он получал зарплату в специальных «валютных чеках»: покупательная способность его зарплаты в то время была в 15-20 раз выше средней заработной платы внутри Советского Союза. После пары
лет «выполнения интернационального долга» в Африке советский гражданин мог без шума и хлопот купить кооперативную квартиру в Москве, машину, дачу, а также всевозможные потребительские товары западного производства через специальную сеть государственных магазинов «Березка», которые торговали не на советские рубли, а только на иностранную валюту. В результате, делает вывод Дерлу-гьян, советские представители в африканских странах, а также «работавшие» с Африкой советские министерства и ведомства были заинтересованы в лоббировании в руководстве страны необходимости и дальше «оказывать интернациональную помощь» различным африканским режимам с якобы «социалистической ориентацией». «Как это уже было во многих империях, за стремлением расширять сферы влияния стояли элементарные корыстные интересы чиновников и их горячее желание создавать новые доходные места» (89).
Препирательства между сверхдержавами в Африке помогали оправдывать эти корыстные побуждения. Американо-советская борьба за Африку началась всерьез в то самое время, когда разрядка в Европе достигла своей наивысшей точки. В самых отдаленных уголках африканского континента разведслужбы обеих стран неустанно следили друг за другом. Один из американских дипломатов высокого ранга в 1974 г. ездил по Африке с инспекцией и обнаружил, что «во всех африканских странах Соединенные Штаты открыли свои посольства, чтобы показать свой статус лидера западного мира и, в частности, чтобы приглядывать за советскими представителями. Советский Союз в интересах престижа и наблюдения также открыл постоянные посольства почти по всей Африке» (90). Великодержавная гордость и логика двухстороннего соперничества, а вовсе не стратегические и национальные экономические интересы заставляли сверхдержавы меряться друг с другом силами в африканских песках и джунглях.
Два события обострили противостояние сверхдержав: «революция гвоздик» в Португалии в апреле 1974 г. и падение южновьетнамского режима в апреле 1975 г. Анатолий Черняев, работавший в международном отделе ЦК, сравнивал переворот в Португалии с падением династии Романовых в России. «Свергнут фашизм после 50 лет господства. Развернулся самый настоящий февраль 1917 года. Событие огромное», — записал он в своем дневнике. Другой сотрудник этого отдела, Брутенц, в своих воспоминениях предположил, что Советский Союз ввязался в 1975 г. в ангольские события и в 1977 г. в войну на Африканском Роге, а позже ввел войска в Афганистан из-за того, что сделал «ложные выводы из поражения американцев во Вьетнаме» (91). Форд и Киссинджер, оказавшись под огнем критиков разрядки у себя дома, и сами поверили, что после вьетнамского провала может произойти что-то вроде цепной реакции. Киссинджера, в
частности, тревожило то, что в революционных событиях в Португалии заметную роль играли коммунисты. Он убедил себя в том, что Соединенным Штатам необходимо предотвратить рост советского влияния в Анголе, самой большой из бывших португальских колоний, где после падения колониального режима образовался вакуум власти. Накануне Хельсинкского совещания президент Форд подписал секретный приказ о начале тайных операций ЦРУ в Анголе «для восстановления баланса сил» в этой стране в интересах США (92).
Советское вмешательство в 1975 г. в гражданскую войну в Анголе, как и предыдущие действия СССР на африканском континенте, не имело стратегических целей и приоритетов. Сказалась тревожная тенденция к инерции в принятии решений в верхнем эшелоне власти. Брежнева очень мало интересовали события в Африке. Он оставил этот континент на попечение аппарату в целом и никому в частности. К тому же, пока генсек отсутствовал из-за болезней и недомоганий, внешняя политика и обеспечение безопасности все более оказывались в ведении тройки его соратников: министра иностранных дел Громыко, председателя КГБ Андропова и министра обороны Гречко (после его смерти в апреле 1976 г. этот пост занял Устинов). Триумвират не являлся сплоченной командой единомышленников. Скорее это был союз стареющих функционеров, действовавших по принципу «ты — мне, я — тебе» или «рука руку моет». Каждый из них был обязан Брежневу своим положением, но все вместе они могли представлять для генсека политическую угрозу (как это показал заговор против Хрущева). Любые намеки на товарищеские отношения, выходящие за рамки служебных, могли дать Брежневу повод для подозрений и положить конец их карьере. По этой причине все трое старались встречаться только на официальных мероприятиях или заседаниях Политбюро. В то же время, по негласному уговору, они не лезли в дела друг друга. В итоге Громыко оставался главным авторитетом в международных делах и не углублялся в военные проблемы. Гречко, а потом Устинов, по существу, распоряжались вооруженными силами, ничего не смысля в мировой политике. И только Андропов, благодаря данным спецслужб, прекрасно знал, чем занимаются и дипломаты, и военные, а также то, что происходит в мире. Но председатель КГБ, чувствуя шаткость своего статуса, предпочитал не перебегать дорогу двум другим министрам, особенно если вопросы касались сферы их деятельности (93). Брежнев все более удалялся от дел, и это устраивало всех членов троицы. Больной генсек оставлял им простор для деятельности и в то же время своим авторитетом поддерживал каждого из тройки в непростых раскладах в Политбюро. Если бы Брежнев ушел в отставку, тройка оказалась бы в проигрыше: другие члены
руководства могли перехватить у них бразды правления и взять на себя процесс выработки политического курса.
В итоге Брежнев не хотел, а триумвират его соратников не мог строить большие планы и выдвигать смелые инициативы в отношении Африки. Для того чтобы втянуть кремлевских руководителей в новые африканские гамбиты, понадобились другие, энергичные и идейно мотивированные игроки, такие как Агостиньо Нето в Анголе, Менгисту Хайле Мариам в Эфиопии и особенно Фидель Кастро и его товарищи, кубинские революционеры (94). Американские политики считали, что кубинские вожди были жалкими марионетками или ставленниками Москвы, но это было далеко не так. Еще в 60-е гг. Фидель и Рауль Кастро, Че Гевара (до своей гибели в 1967 г.) и другие кубинские революционеры, не спрашивая согласия Кремля, энергично помогали партизанам и повстанцам в Алжире, Заире, Конго (Браззавиле) и Гвинее-Бисау. Кубинцы считали, что бегство американцев из Вьетнама в 1975 г. открывает возможности для нового этапа борьбы с империализмом, на этот раз в Юго-Западной Африке (95).
Советско-кубинские отношения до начала 70-х гг. оставались натянутыми. Кубинцы не могли забыть и простить советского «предательства» в ноябре 1962 г. (96). Комитет госбезопасности и международный отдел ЦК КПСС старались восстановить прежние сердечные и тесные связи с кубинцами. Главы этих ведомств, Андропов и Борис Пономарев, считали себя наследниками интернационально-революционных традиций Коминтерна. В 1965 г. Андропов сказал как-то одному из своих советников, что в будущем им предстоит соперничать с Соединенными Штатами не в Европе, а в Африке или Латинской Америке. Как только СССР получит там военные базы, его статус сразу же сравняется с американским (97). Гречко и военная верхушка полностью поддерживали такой ход мыслей. В этом смысле Ангола оказалась привлекательной целью. Начиная с 1970 г. КГБ выступал за оказание экономической и военной помощи Народному движению за освобождение Анголы (МПЛА). Лидер МПЛА, Агостиньо Нето, революционер-марксист, был давним другом братьев Кастро. В конце 1974 г. помощь Нето в Анголе стала хорошим предлогом для возобновления тесного советско-кубинского сотрудничества (98).
Пока не будут раскрыты все советские архивы, особенно КГБ и военного ведомства, восстановить полную историю советского присутствия в Анголе будет невозможно. По одной из версий, Громыко, Гречко и Андропов рекомендовали Политбюро оказать МПЛА помощь невоенного характера в небольших размерах. При этом они предупреждали о недопустимости прямого участия в гражданской
войне на территории Анголы. Однако уже через несколько дней международный отдел ЦК передал в Политбюро просьбу ангольцев о предоставлении им оружия. После недолгих колебаний триумвират пересмотрел свою позицию и поддержал эту просьбу. В начале декабря 1974 г., сразу после окончания встречи Брежнева с Фордом во Владивостоке, канал предоставления советской военной помощи был открыт (99). Скорее всего у Агостиньо Нето нашлись друзья и в СССР и на Кубе, которым удалось-таки уговорить членов Политбюро поменять первоначальное решение. Кроме того, видимо, сказалась практика взаимных уступок и круговой поруки в советском аппарате, чрезвычайно усилившаяся в период частых болезней и отсутствия Брежнева. Это проявилось в 1979 г. в советской политике в отношении Афганистана, и тогда высшее советское руководство так же меняло свои решения на прямо противоположные, только масштабы последствий были уже совсем другими.
Американская поддержка других политических течений в Анголе, противников МПЛА, сузила для Кремля возможность выбора. Первый заместитель Громыко Георгий Корниенко и тогда, и позднее был убежден, что расширение советского участия в ангольских событиях происходило лишь в ответ на тайные операции ЦРУ. Осенью 1975 г. члены тройки, поддержанные Сусловым, заговорили о том, что помочь Анголе — «моральный и интернациональный долг». В эти же дни Брежнев работал на даче со своими референтами над текстом очередного выступления, и один из них, Георгий Арбатов, предупредил генсека о том, что военное вмешательство в Анголе может серьезно повредить политике разрядки. Александров-Агентов, слышавший сказанное Арбатовым, резко ему возразил. Он вспомнил, как в 1935 г., когда в Испании вспыхнула гражданская война, Советский Союз нашел возможность помочь испанским республиканцам. Кроме того, он напомнил Брежневу о том, как воинственно повели себя американцы в 1971 г., когда их союзнику Пакистану угрожала опасность. Генсек, чьи силы и интерес к разрядке к тому времени уже пошли на убыль, уклонился от спора, так и не приняв ничью сторону. Однако позже он пошел на поводу у тех, кто говорил об «интернациональном долге». В октябре 1975 г. Добрынин проинформировал Брежнева о том, что помощь МПЛА дала повод к большой антисоветской кампании в США. Но ничего, кроме раздражения, это известие у генсека не вызвало. Он считал, что США не хотят понять «честность его намерений» в Анголе, где СССР не стремится иметь никаких военных баз, а лишь помогает «местным интернационалистам». Добрынин убедился, что генсек остается в этом вопросе в плену своих идеологических представлений (100).
При таком раскладе у кубинцев появились дополнительные рычаги воздействия на СССР. Через две недели после подписания Хельсинкского Заключительного акта Фидель Кастро направил Брежневу план переброски в Анголу регулярных кубинских частей советскими транспортными самолетами. В тот момент Брежнев ответил категорическим отказом. Однако в ноябре, к всеобщему замешательству, первые кубинские вооруженные отряды уже сражались на стороне МПЛА. Позже Корниенко утверждал, будто бы кубинцы обвели вокруг пальца советских военнослужащих на Кубе, заставив их поверить в то, что у них есть разрешение Кремля лететь в Анголу на советских самолетах. Громыко и Андропов не скрывали своего удивления: они считали, что кубинское участие в ангольской войне приведет к жестким ответным мерам американцев, осложнит процесс разрядки и создаст напряжение вокруг самой Кубы. Тем временем кубинцы уже приступили к выполнению операции «Карлота» по спасению режима МПЛА. До сих пор никому не удалось обнаружить в советских и кубинских архивах ни единого документа, который бы проливал свет на это поразительное развитие событий (101).
Двумя годами раньше Брежнев не захотел помочь терпящему крах социалистическому правительству Сальвадора Альенде в Чили. Просьба Альенде о кредитах была отклонена. В том же 1973 г. СССР начал терять свое влияние в Египте. В августе 1975 г. разбились надежды на победу коммунистов в Португалии (102). Готовясь к докладу перед съездом КПСС, Брежнев не мог игнорировать эти явные провалы в международной политике. «Потерять» Анголу значило бы добавить к этим провалам еще один. Кремлевские правители, видимо, почувствовали, что теперь они уже просто не могут бросить МПЛА в беде — на карту был поставлен престиж СССР. Корниенко вспоминал, что «опять сработал рефлекс интернационального долга, тем более что этому предшествовала вооруженная интервенция в Анголу со стороны Южно-Африканской Республики, фактически поддержанная Соединенными Штатами, если и не организованная ими». Кроме того, бросить на произвол судьбы кубинские войска и силы МПЛА, которые сражались в Анголе против вражеских войск, финансируемых американцами и частично укомплектованных иностранными наемниками, для СССР было бы равносильно тому, чтобы во второй раз оскорбить и подвести своего строптивого кубинского союзника, первый раз это случилось при урегулировании Карибского кризиса (103).
В начале 1976 г. президент Джеральд Форд под давлением растущей критики перестал употреблять слово «разрядка» в своих выступлениях. Киссинджер также стал выражать тревогу по поводу того, что СССР воюет в Анголе кубинскими руками. Он заявил,
что американо-советское сотрудничество может не пережить «новых Ангол». Между тем кубинские войска, усиленные массированными поставками вооружений советской военно-транспортной авиацией из СССР, смогли разбить и отбросить от столицы Анголы Луанды отряды южноафриканских наемников и Национального фронта за освобождение Анголы (ФНЛА), которым помогало ЦРУ. Африканские государства одно за другим признали правительство Анголы, возглавляемое Нето. Победителей, как известно, не судят. Советские и кубинские военные начали развивать успех, создавая военные лагеря в Зимбабве и Мозамбике для подготовки боевиков Африканского национального конгресса и их засылки в Южно-Африканскую Республику, чтобы бороться с режимом апартеида. Победа кубинцев позволила Кремлю устранить напряженность в советско-кубинских отношениях (104). Кроме того, эта победа стала чудесным подарком для Леонида Ильича перед съездом КПСС. Она позволила советскому руководству добиться поддержки у стран, входивших в Движение неприсоединения, а также со стороны всех тех, кто сочувствовал борцам против колониализма и апартеида (105).
Трудная жизнь с Картером
Несмотря на шум, поднявшийся в США вокруг Анголы, Брежнев и другие члены Политбюро надеялись, что Форд одержит победу на президентских выборах и останется партнером в политике разрядки. Однако непостоянство политической жизни Америки в очередной раз разрушило надежды Кремля. В ноябре 1976 г. бывший губернатор штата Джорджия, некогда фермер, занимавшийся выращиванием арахиса, победил Джеральда Форда на выборах в президенты США. В Джимми Картере причудливым образом сочетались добрые намерения и категоричный морализм, неопределенность в приоритетах и почти маниакальная дотошность в мелочах. Он имел сильное желание выйти за пределы «устаревших планов» холодной войны и ратовал за ядерное разоружение. Новоизбранный президент США обещал проводить «новую внешнюю политику», менее скрытную и более прозрачную, чем раньше, и сделать тему прав человека одним из приоритетов своей администрации.
В своих публичных выступлениях Картер заявлял о том, что пришла пора преодолеть «чрезмерный страх перед коммунизмом». Однако в стенах Белого дома почему-то опасались, не собирается ли советское руководство устроить Картеру испытание на твердость, наподобие того, что устроил Хрущев для Кеннеди на встрече в Вене в июне 1961 г. Брежнев поспешил заверить Картера через конфиденциальные каналы, что не собирается проверять его на слабину (106). Но
и у Кремля были опасения насчет Картера. Советские специалисты-международники подозревали, что новый и неискушенный президент может стать заложником сил, выступающих против разрядки. Если госсекретарь администрации Картера Сайрус Вэнс, сменивший на этом посту Киссинджера, был известен как опытный и давний сторонник переговоров с СССР, то советник Картера по национальной безопасности Збигнев Бжезинский сразу же вызвал в Кремле тревогу. Сын польского дипломата и ведущий специалист по изучению тоталитарной системы в СССР, Бжезинский давно был известен в Москве как один из сторонников возвращения к стратегии сдерживания, поборник концепции «наведения мостов» к Польше и другим восточноевропейским странам с тем, чтобы подорвать там советское влияние. Кроме того, он был одним из руководителей Трехсторонней комиссии, созданной крупными финансистами, банкирами и политиками для гармонизации отношений между тремя центрами капитализма — США, Западной Европой и Японией (107).
Публичная поддержка Картером кампании за соблюдение прав человека с самого начала осложнила его отношения с Кремлем. В Советском Союзе, начиная с августа 1975 г., возникли группы по соблюдению Хельсинкских соглашений. Их создали диссиденты-правозащитники, антисоветски настроенные националисты в Москве, а также на Украине, в Литве, Грузии и Армении. Эти группы собирали информацию о нарушениях прав человека, упомянутых в Заключительном акте, и передавали ее западным журналистам. Один из ветеранов Московской Хельсинкской группы вспоминает, что «наши самые оптимистичные прогнозы казались реальными: похоже было, что новая администрация будет требовать от СССР выполнения данных в Хельсинки обещаний». Это был первый случай, когда советскому государству бросили вызов общественные структуры, опиравшиеся на международное законодательство. В качестве ответной меры Хельсинкские группы подверглись давлению со стороны КГБ, и в январе — феврале 1977 г. наиболее активные участники правозащитного движения были арестованы, в том числе Юрий Орлов, Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский. Американцы выступили с официальным протестом. 18 февраля Добрынину было поручено донести до Вэнса мысль о том, что новая политика США в корне нарушает Основные принципы невмешательства во внутренние дела друг друга, о которых договорились Брежнев и Никсон в 1972 г. Через десять дней Картер пригласил к себе в Белый дом диссидента Владимира Буковского, высланного из СССР (108).
С точки зрения Брежнева, продолжать сотрудничество и договариваться по вопросу о контроле над вооружениями было гораздо важнее, чем затевать дрязги из-за каких-то нарушений прав человека.
Советскому лидеру захотелось послать Картеру какой-нибудь положительный сигнал накануне дня его инаугурации. Выступая с речью в Туле 18 января 1977 г., Брежнев впервые недвусмысленно представил доктрину безопасности СССР как оборонительную. Отвечая на нападки врагов ОСВ в Соединенных Штатах, генсек заверил, что Советский Союз не стремится к военному превосходству с целью нанесения первого удара. На самом деле военные программы советского государства ставят целью создание оборонительных возможностей, способных остановить любого потенциального агрессора. Брежнев надеялся, что эта речь уравновесит развернувшуюся в американских СМИ кампанию о «советской военной угрозе» и поможет Картеру лучше понять позицию советского руководства. Однако Черняев, один из референтов, участвовавших в подготовке речи в Туле, ясно сознавал, что одних слов недостаточно. «Шум о советской угрозе опирается на факты. Скрыть наращивание нашего ракетного и иного оружия нам не удавалось прежде и не удастся вновь, — записал он в своем дневнике. — Поэтому отделаться периодическими заявлениями, что мы никому не угрожаем, не получится. Если мы не пойдем на реальное изменение военной политики и на деле не покажем, что действительно хотим сокращения вооружений, что не стремимся к превосходству в первом ударе, гонка, рассчитанная на наше экономическое истощение, будет продолжаться» (109).
В Кремле очень хотели, чтобы в их отношениях с Белым домом сохранялась преемственность и можно было по-прежнему общаться через конфиденциальный канал связи. Советское руководство успело привыкнуть к этому за время правления Никсона и Форда. Однако Картер сразу дал понять, что отныне все будет по-другому. Добрынин пытался через Бжезинского выйти прямо на Картера в обход государственной иерархии, но тщетно. Новый президент США твердо решил играть с СССР в открытую, не прибегая к методам тайной дипломатии. Внешнюю политику он хотел проводить через Вэнса и Госдепартамент. Более того, Картер принял предложения по контролю над вооружениями, разработанные группой аналитиков, близких к сенатору Джексону, среди которых были Пол Нитце и Ричард Перл. Эти люди, в особенности Перл, отвергали Владивостокские соглашения, выступали за резкое наращивание американской военной мощи и силовое давление на Советы. Предложения этих аналитиков включали прежде всего требование советской стороне пойти на уничтожение большого числа ракет в шахтах, в том числе половины ракет «Сатана» (НО). Это означало, что рамки Владивостокских договоренностей об ОСВ оказывались списанными в архив. Кроме того, это означало, что советская сторона потеряет половину своих самых мощных ракет, в то время как в
ответ американцы лишь брали на себя обязательство не размещать в будущем подобные системы. К тому же в новых предложениях откладывалось на неопределенное время соглашение об ограничении американских крылатых ракет и новых советских бомбардировщиков среднего радиуса действия ТУ-22М («Бэкфайр»), а последние необоснованно объявлялись стратегическими системами (111).
Брежнев пришел в ярость. Он-то полагал, что собственным здоровьем заплатил за соглашение во Владивостоке. И вот теперь надо снова уговаривать всех дома и за рубежом, а силы у генсека уже совсем не те. Он дал указание Громыко, Устинову и Андропову составить текст «жесткого письма» Картеру с призывом достичь быстрейшего соглашения на основе договоренностей, достигнутых им с Фордом во Владивостоке. В этом письме Брежнев подчеркивал, что такое соглашение откроет путь к их личной встрече, что имело большое значение для советского лидера. Картер был удивлен суровым тоном письма, однако сдаваться не собирался. Он объявил, что в Советский Союз поедет госсекретарь Вэнс с большой делегацией и привезет новые предложения: одно — с «существенными сокращениями», а второе — основанное на Владивостокских договоренностях, но без ограничений по крылатым ракетам и советским средним бомбардировщикам. Для советского военного руководства, уже настроенного в духе «либо — все, либо — ничего», оба эти предложения были неприемлемы. Перед приездом Вэнса в Москву генсек встретился с тройкой у себя на даче. По всей вероятности, там было решено «преподать урок американцам» (112).
Решение отвергнуть американские предложения можно было понять. Вэнс, кстати, ожидал этого и готовился выложить на стол запасную, более приемлемую для переговоров формулировку. Но совершенно неожиданным для него стало грубое, даже хамское обращение, которому госсекретарь подвергся в Москве. Уже во время первой встречи с Вэнсом 28 марта 1977 г. Брежнев был откровенно недоброжелателен и раздражителен. Он и Громыко не скрывали своего презрительного отношения к деятельности Картера, а некоторые их оскорбительные замечания касались непосредственно личности президента США. Они перебивали Вэнса и даже не дали ему зачитать альтернативное предложение, которое позволило бы найти путь к компромиссу. Делегация США вернулась домой ни с чем, что являлось болезненным ударом по международной репутации Картера. Чтобы «добить» американцев, Громыко созвал специальную пресс-конференцию, на которой он растоптал американские предложения. Как выразится позже Вэнс, «нам швырнули в лицо мокрой тряпкой и велели убираться домой» (113).
Безусловно, плохое состояние здоровья Брежнева отразилось на плачевных итогах визита делегации США в Москву, однако гораздо более важную роль сыграло то, что между политическими приоритетами обеих сторон снова возникло глубокое расхождение. Особенно существенным оказался тот факт, что СССР добивался численного паритета, а это было абсолютно неприемлемо для критиков ОСВ в администрации Картера. Американские «ястребы» привыкли к стратегическому превосходству и склонны были преувеличивать советские возможности. Секретность, которая окружала военные программы СССР, играла им только на руку. Даже десять лет спустя, когда Рональд Рейган и Михаил Горбачев подписали договор об уничтожении целых классов ракет средней и меньшей дальности, им так и не удалось договориться о параметрах сокращения стратегических вооружений (114).
Препирательства по вопросам прав человека стали новым и важным моментом конфликта между Кремлем и Белым домом. Привыкнув за несколько лет иметь дело с ловким и прагматичным Киссинджером, в Кремле были убеждены, что Картер, оказывая поддержку диссидентам, лишь добивается дешевой популярности. Советским руководителям, воспитанным в сталинских традициях, просто невозможно было понять, зачем президенту такой страны, как США, обращать внимание на судьбу отдельных инакомыслящих в СССР. Громыко даже запретил своим референтам давать ему информацию о проблемах с диссидентами. В одной из бесед с Вэнсом он спросил госсекретаря США: чем объясняется такой взрыв враждебности в американских СМИ по отношению к СССР? Почему бы Белому дому не делать акцент на конструктивные стороны внешней политики СССР, как это делает Москва в отношении Вашингтона? (115) Что касается Андропова, то он и прежде утверждал, что кампания за соблюдение прав человека — есть нечто иное, как «попытки противника активизировать вражеские элементы в СССР путем предоставления им финансовой и другой материальной помощи» (116). Никто не мог предвидеть, что провал переговоров в Москве означает, что личные контакты между президентом и генсеком откладываются на неопределенное будущее, и это обстоятельство лишает политику разрядки ее главного мотора. В феврале 1977 г. Брежнев, по совету Громыко, написал Картеру, что встретится с ним только тогда, когда соглашение об ОСВ будет готово к подписанию. В итоге следующий саммит СССР — США состоялся лишь в июне 1979 г. в Вене, когда Брежнев уже находился на грани физического и умственного распада (117).
Легко задним числом считать, что после 1977 г. ухудшение советско-американских отношений было неизбежным. Историки изучили основные проблемы и события тех лет, которые, казалось бы,
подтверждают этот вывод. Действительно, трудно было ожидать иного в условиях, когда не прекращалось советское вмешательство в Африке, процесс контроля над вооружениями протекал медленно, в то время как гонка вооружений шла гораздо быстрее, в США нарастали антисоветские настроения, и началась мировая кампания «в защиту прав человека» в СССР. Однако многие из этих проблем существовали и раньше и разрядка при этом успешно развивалась. А в 1980-х гг. еще более серьезные препятствия не помешали Рейгану и Горбачеву стать партнерами по переговорам. Можно сделать вывод, что разрядка могла бы продолжить свое существование, несмотря на все возникшие трудности, если бы Брежнев по-прежнему горел желанием сохранять партнерство с американским президентом. Разумеется, из этого вовсе не следует, что нужно все сводить к личным отношениям политических лидеров и игнорировать всю сложность международных отношений, идеологический конфликт двух сверхдержав и контраст между советским посттоталитарным режимом и американской либеральной демократией. Из этого лишь следует, что в моменты значительных сдвигов в международных отношениях фактор личности и воли политических лидеров оказывается ключевым.
Отсутствие у Картера ясного подхода к Советскому Союзу сыграло не менее важную роль в закате разрядки, чем убеждения Брежнева — в ее успехах в 1970-1975 гг. Президент США под влиянием Бжезинского и красноречивых критиков политики разрядки начал считать Советский Союз державой, способной на авантюры и безрассудную экспансию. Картер спутал стареющих кремлевских лидеров, идущих на поводу у событий и обстоятельств, с неугомонным и взрывоопасным Никитой Хрущевым. В мае 1978 г. Картер написал Бжезинскому, что «возрастающая военная мощь СССР в сочетании с политической близорукостью, подкрепленная великодержавными амбициями, может вызвать искушение у Советского Союза воспользоваться региональной нестабильностью, особенно в странах третьего мира, а также запугать наших друзей с целью достижения политического преимущества, а в конечном счете — даже превосходства. Вот почему я так отношусь к советским действиям в Африке, и вот почему наращивание вооружений СССР в Европе вызывает мою озабоченность. Кроме того, я вижу, что Советский Союз вынашивает планы проникнуть в Индийский океан через Южную Азию с возможной целью окружить Китай». Конец этой фразы многозначителен. Для того чтобы сдержать советскую экспансию на африканском континенте, Бжезинский и министр обороны Гарольд Браун решились на далеко идущий шаг в духе «реальной политики» — предложить стратегическое партнерство Китаю и разыграть «китайскую карту» против СССР. Вэнс возражал, он считал, что этот ход слишком опасен
для советско-американских отношений, однако Картер согласился с Бжезинским и Брауном. Он направил Бжезинского в Пекин, наделив его широкими полномочиями для того, чтобы достичь соглашения с китайским руководством. Этот шаг, считает американский историк-международник Рэймонд Гартхоф, вызвал необычайно серьезные последствия, выходящие далеко за пределы того эффекта, который ожидали получить его инициаторы. Примерно в это же время Добрынин сказал Авереллу Гарриману, пытавшемуся защищать действия администрации Картера, что теперь уже ничто не поможет «изменить эмоциональный климат, который сегодня сложился в Москве» (118). В этом климате опять надо было отвечать «ударом на удар» и тем самым вернуться к духу холодной войны, который с таким трудом был преодолен перед поездкой Никсона в Москву в мае 1972 г.
В свою очередь, члены Политбюро совершенно не поняли глубины и искренности намерений Картера, верующего баптиста, который стремился развивать контроль над ядерным оружием и уменьшить напряженность в мире. Брежнев и его соратники решили, что президент США является пешкой в руках своих советников. Громыко заметил в частной беседе с Вэнсом, что «Бжезинский уже превзошел самого себя», делая заявления, которые «нацелены на то, чтобы чуть ли не вернуть нас назад к периоду холодной войны». В июне 1978 г. Брежнев пожаловался на заседании Политбюро, что Картер «не просто оказался под обычным влиянием самых беспардонных антисоветчиков и главарей военно-промышленного комплекса США. Он намерен бороться за переизбрание на новый президентский срок под знаменем антисоветской политики и возврата к холодной войне». Через два месяца в Москве читали «политическое письмо» из посольства СССР в Вашингтоне. В письме говорилось, что Картер избрал события на Африканском Роге, а затем в Заире, в провинции Шаба, в качестве предлога, чтобы предпринять попытку пересмотра «всей концепции политики разрядки», подчинения ее политическим целям администрации. «Инициатива в этом деле исходила от Бжезинского и нескольких советников президента по внутриполитическим делам, которые убедили Картера, что ему удастся остановить процесс ухудшения своих позиций внутри страны, если он открыто станет проводить более жесткий курс в отношении Советского Союза». В сообщении цитировались слова лидера компартии США Гэса Холла, который назвал Бжезинского «Распутиным картеровского режима». По оценке письма, Картер, столкнувшись с советской твердой позицией, был вынужден отступить и принять «половинчатую, выборочную концепцию разрядки». Администрация продолжает ставить «определенный предел возможному улучшению наших отношений» в зависимости от задач укрепления НАТО, гонки вооружений и «игры
с Китаем». Вместе с тем, отмечалось в письме, Картер не бесперспективен, и отношения с США не безнадежны. «Позднее, с достижением соглашения по ОСВ... можно ждать улучшения политического климата в наших отношениях. К этому времени пройдет и предвыборная кампания здесь с ее обычным разгулом шовинистической демагогии и антисоветчины» (119).
Венский саммит в июне 1979 г. действительно показал, что при иных обстоятельствах Брежнев и Картер могли бы стать хорошими партнерами. Президент США был внимателен и терпелив, он явно испытывал сострадание и симпатию к больному советскому лидеру, старался найти с ним общий язык. После подписания соглашений об ОСВ Картер неожиданно потянулся к Брежневу и обнял его. Улучив момент, президент США передал генсеку проект предложений для следующего раунда переговоров о контроле над вооружениями, в которых предлагалось значительное сокращение стратегических систем. Он даже воздержался от обычных для него упоминаний о правах человека. Брежнев, несмотря на свою слабость, был растроган, и потом, в разговоре с соратниками, сказал, что Картер «в конце концов неплохой парень». Во время прощания Картер повернулся к советскому переводчику Виктору Суходреву и сказал, сверкнув своей знаменитой улыбкой: «Приезжайте снова к нам в Штаты и привозите своего президента» (120). Через шесть месяцев советские войска вошли в Афганистан.
Добро пожаловать в Афганистан!
Члены Политбюро, особенно члены триумвирата Гречко, Андропов и Устинов, продолжали ошибочно считать, что разрядка стала возможной в основном благодаря «новому соотношению сил» и советской военной мощи, которая заставила западные страны сесть за стол переговоров. В течение некоторого времени подобное заблуждение не приводило к фатальным промахам в советской политике. Но в случае с Афганистаном последствия такого видения разрядки выявились самым роковым образом. В апреле 1978 г. в результате военного переворота в Кабуле к власти пришла Народно-демократическая партия Афганистана (НДПА). Сразу же после провозглашения победы «Апрельской революции» ее руководители обратились к СССР за помощью. Советские руководители, военные и КГБ не имели никакого отношения к этому событию и совершенно не были к нему готовы. Даже советские спецслужбы узнали об этом перевороте уже после его свершения. Как заметил Реймонд Гартхоф, первым камешком, повлекшим за собой целую лавину событий в Афганистане, вполне могли оказаться действия Ричарда Никсона и его союзника, шаха Ирана.
В 1976 и 1977 гг. шах, действуя в роли «американского шерифа» в регионе, убедил президента Афганистана Мухаммада Дауда покончить с давней ориентацией этой страны на СССР и очистить афганскую армию и госаппарат от леваков и сторонников Москвы (121). По иронии судьбы, шахский режим в Иране пал вскоре после того, как революционный хаос сменил стабильный режим в Афганистане. Покой и равновесие в регионе оказались нарушены с катастрофическими последствиями на многие десятилетия.
С точки зрения Кремля «революция» в Афганистане из-за близости этой страны к советским границам в Средней Азии имела для СССР совсем другое значение, чем события в Африке. По мере того как росла нестабильность у южных рубежей, в Москве все сильнее крепло искушение превратить Афганистан в надежного сателлита, который находится под строгой опекой Советского Союза. Что касается КГБ, то здесь, как всегда, царил дух соперничества с американцами. Как вспоминает один из бывших старших офицеров КГБ, он относился к Афганистану как к региону, входящему в советскую сферу влияния, и потому был уверен, что Советский Союз «должен делать все возможное, чтобы помешать американцам и ЦРУ установить там антисоветский режим». После революционного переворота 1978 г. программы помощи Афганистану множились день ото дня — по линии Минобороны, КГБ, МИД, а также других ведомств и министерств, в том числе связанных с экономикой, торговлей, строительством и образованием. Из Москвы и республик Средней Азии в огромном количестве поехали в Кабул партийные делегации и советники. Нет сомнений, что советские чиновники руководствовались теми же побудительными мотивами, что двигали ими в Африке. Между прочим, советские представители и советники в Афганистане тоже получали приличные деньги в иностранной валюте, сопоставимые с теми, что зарабатывали их коллеги в Анголе, Эфиопии, Мозамбике, Южном Йемене и в других странах третьего мира, где специалисты из СССР, выполняя свой «интернациональный долг», помогали «странам социалистической ориентации» (122).
Очень скоро советские советники, приехавшие в Афганистан по линии различных ведомств, оказались вовлечены в жестокую фракционную борьбу внутри НДПА. Лидеры радикальной фракции Хальк — премьер-министр Hyp Мухаммад Тараки и его предприимчивый заместитель Хафизулла Амин — приступили к чистке рядов НДПА от конкурентов из фракции Парчам, состоящей из догматичных марксистов-ленинцев. Амин и Тараки верили в революционный террор, но еще больше их вдохновляли сталинские методы. В сентябре 1978 г. в Афганистан с секретной миссией был направлен глава международного отдела ЦК КПСС Борис Пономарев, он должен был
предупредить Тараки о том, что в случае, если он продолжит преследование своих соратников по революции, СССР от него отвернется. Однако подобные предостережения, как и призывы к единству в партии, не были услышаны. Афганские революционеры были уверены, что Советский Союз не бросит их на произвол судьбы, и были правы. Незадолго до приезда Пономарева в Кабуле побывал Владимир Крючков, начальник Первого главного управления КГБ (отвечавший за внешнюю разведку), который подписал с афганцами соглашение о сотрудничестве по обмену разведывательной информацией. Общей целью была борьба «с растущим присутствием ЦРУ в Кабуле и повсюду в Афганистане» (123). 5 декабря 1978 г. Брежнев и Тараки встретились в Москве и подписали Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. Тараки вернулся в Кабул, убежденный в том, что Брежнев поддерживает его лично. Генсеку и в самом деле нравился обманчиво приветливый руководитель Афганистана, когда-то сочинявший романтические «вирши» (124).
В марте 1979 г. благодушные настроения в Москве были нарушены зловещим сигналом тревоги. В провинции Герат вспыхнул антиправительственный мятеж, в ходе которого повстанцы жестоко расправились с кабульскими чиновниками, советниками из СССР и членами их семей. Тараки и Амин настойчиво звонили в Москву с отчаянной просьбой ввести советские войска, чтобы «спасти афганскую революцию». В Герате впервые громко заявили о себе новые силы — вооруженные группы пуштунских националистов и исламских фундаменталистов. И снова члены Политбюро были застигнуты врасплох и не смогли адекватно оценить возникшую ситуацию. Записи проходивших в Кремле обсуждений с поразительной ясностью показывают, насколько опасно и неадекватно в кризисной ситуации было фиктивное руководство, осуществляемое от лица отсутствовавшего Брежнева членами тройки. В начале обсуждения триумвират, отвечавший за внешнюю политику и безопасность, выступил за то, чтобы ввести советские войска и спасти кабульский режим. Все Политбюро согласилось, что «потерять Афганистан» как часть территории, входящей в советскую зону влияния, недопустимо ни с геополитической точки зрения, ни с идеологической. Брежнев в это время отдыхал на даче. В отсутствие генсека предложение о вторжении стало набирать неодолимую силу, словно снежный ком, который скатывается с горы вниз, возрастая и не встречая сопротивления. В Политбюро не нашлось ни одного человека, кто рискнул поднять голос против «спасения» Афганистана (125).
На следующий день все изменилось: за одну ночь все аргументы в пользу военного вторжения в буквальном смысле испарились. Первым, кто сказал вслух правду, был Устинов: кабульское руко
водство хочет, чтобы советские войска сражались против исламских фундаменталистов, при том что эту угрозу они создали сами своими радикальными реформами. Андропов уверял, что «мы можем удержать революцию в Афганистане только с помощью своих штыков, а это совершенно недопустимо для нас. Мы не можем пойти на такой риск». Громыко привел другой довод: «Все, что мы сделали за последние годы с таким трудом, в смысле разрядки международной напряженности, сокращения вооружений и многое другое, — все это будет отброшено назад. Конечно, Китаю будет этим самым преподнесен хороший подарок. Все неприсоединившиеся страны будут против нас. Одним словом, серьезные последствия ожидаются от такой акции». Кроме того, министр иностранных дел напомнил членам Политбюро, что из-за военного вторжения в Афганистан придется отменять саммит с Картером в Вене, а также визит президента Франции Жискара д'Эстена в СССР, намеченный на конец марта (126).
Откуда вдруг взялись рассудительность и реализм? Почему члены Политбюро так резко поменяли свое мнение? Очевидно, благодаря дополнительной информации, в частности телефонному разговору Косыгина с Тараки, который прояснил ситуацию в Афганистане. Однако определяющую роль, видимо, сыграло личное вмешательство Брежнева, а также позиция его помощника по международным делам Александрова-Агентова (127). Как выразился Громыко, Леонид Ильич стеной стоит за разрядку. Он был крайне заинтересован в том, чтобы наконец-то встретиться с Картером и подписать подготовленный Договор об ОСВ. В этой ситуации, как и весной 1972 г., генсек хотел избежать любых шагов, которые могли бы осложнить саммит с Картером и другие встречи с руководителями западных стран. Кроме того, Брежнев опасался любого военного вмешательства и считал, что на это можно пойти лишь в самую последнюю очередь, когда другие средства исчерпаны. Леонид Ильич присутствовал на втором и третьем заседании Политбюро по афганскому кризису и твердо выступил против военного вмешательства. После того как советский военный самолет доставил Тараки в Москву, Брежнев сообщил ему, что советские вооруженные силы не будут посланы в Афганистан. Афганскому лидеру была обещана дополнительная помощь для усиления афганской армии. Также СССР обещал оказать давление на Пакистан и Иран, чтобы те прекратили засылать в Афганистан радикальные исламские формирования со своей территории. Выслушав краткий ответ Тараки, Брежнев поднялся с места и вышел, давая понять, что вопрос исчерпан (128).
Однако решение не посылать войска в Афганистан было не таким твердым, как оно казалось вначале. Первоначальная паническая позиция членов триумвирата, боявшихся «потерять» Афганистан, гро
зила рецидивами. Иллюзорную задачу повести за собой Афганистан «по пути социалистических реформ» никто с повестки дня не снимал. Скорее наоборот. Члены комиссии Политбюро по Афганистану Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев подтвердили эту задачу в своей записке в Политбюро вскоре после отъезда Тараки из Москвы. В результате материальные вложения СССР в кабульский режим увеличились, а число советских советников, в основном военных специалистов и сотрудников спецслужб, достигло приблизительно 4 тыс. человек (129).
Все эти меры сыграли важную роль на следующем этапе борьбы за власть в Афганистане — между Тараки и Амином. Исход можно было предвидеть давно. Хафизулла Амин был гораздо более волевым и решительным руководителем. И характером, и манерами он очень напоминал иракского лидера Саддама Хусейна. Образцом для подражания Амин считал Сталина. Он был готов на неограниченное применение силы для установления своего режима и был готов рисковать по-крупному ради осуществления своих честолюбивых планов. Его энергичные действия по модернизации и наведению дисциплины в афганской армии и во время подавления восстания в Герате снискали ему симпатии со стороны советских военных советников. Однако Брежнев был на стороне Тараки. В начале сентября 1979 г., когда Тараки по пути домой из Гаваны, где проходила встреча стран — участниц Движения неприсоединения, остановился в Москве, Брежнев и Андропов пригласили его на доверительную беседу. Они предупредили афганского президента об угрозе, исходящей от Амина, и о том, что тот уже убрал преданных Тараки людей с ключевых постов в органах безопасности. Есть основание предполагать, что после этого разговора сотрудники КГБ совместно с работниками советского посольства в Кабуле предприняли попытку избавиться от Амина, но их план привел к обратному результату. Амин арестовал Тараки и 9 октября отдал приказ задушить его в тюремной камере. После чего Амин выслал из страны советского посла, считая его замешанным в заговоре против себя (130). Леонид Ильич принял близко к сердцу неожиданное известие об убийстве своего любимца. Эта смерть заставила генсека иначе взглянуть на судьбу афганской революции. Как утверждает врач Брежнева, тот будто бы сказал Андропову и Устинову: «Какой же это подонок — Амин: задушить человека, с которым вместе участвовал в революции. Кто же стоит во главе афганской революции? — говорил он при встрече. — И что скажут в других странах? Разве можно верить слову Брежнева, если все его заверения в поддержке и защите остаются словами?» Именно с этого момента стало вызревать решение о том, чтобы ввести войска в Афганистан и устранить Амина. По свидетельству Черняева, почти сразу
же после убийства Тараки помощник Брежнева по международным делам Александров-Агентов якобы сказал одному из ответственных работников в международном отделе ЦК, что надо вводить войска в Афганистан (131).
Возможно, бурное развитие с января 1979 г. революционных событий в Иране, провозглашение 31 марта того же года Исламской республики Иран, усиление иранской поддержки исламистских повстанцев на юго-западе Афганистана также способствовало тому, что советское руководство взглянуло новыми глазами на решение о вводе войск в Афганистан. Кремлевские вожди не могли даже предположить, что иранская революция положит начало новой эре радикального исламизма, которая переживет и холодную войну, и Советский Союз. В Кремле полагали, что в Афганистане за набиравшими силу фундаменталистами стоят американцы, чье участие в этих событиях они с самого начала чрезмерно преувеличивали. Афганистан занимал мысли Устинова, Андропова и Александрова-Агентова исключительно в свете состязания между СССР и США, где выигрыш одной стороны означает проигрыш другой (132). Сосредоточение громадной американской военно-морской группировки в Персидском заливе после захвата 4 ноября 1979 г. «студентами — сторонниками Имама» посольства США в Тегеране встревожил советский Генеральный штаб. Генерал Валентин Варенников вспоминал, что в это время «нас беспокоило, как бы США, после того как их выкинули из Ирана, не переместили бы свои базы в Пакистан и Афганистан». Как утверждают, министр обороны Устинов возмущался: американцы заняты военными приготовлениями прямо у нас под носом, а мы почему-то должны таиться, изображать деликатность и терять Афганистан (133). В подобных обстоятельствах поступившие из Кабула сообщения сотрудников КГБ о том, что Амин ведет двойную игру и втайне встречается с американцами, вызывали в Москве особую озабоченность. Сообщения были непроверены и неосновательны. Но семена подозрительности взошли быстро, так как упали в благодатную почву, подготовленную несколькими годами ранее предательством Анвара Садата и недавним убийством Тараки.
Решение СССР убрать Амина и «спасти» Афганистан является ярким примером «группового мышления» в самом верхнем эшелоне советского руководства и прежде всего среди членов триумвирата, отвечавших за внешнюю политику и безопасность. В какой-то момент в октябре — ноябре 1979 г. Андропов поддержал позицию Устинова, и они вдвоем начали разрабатывать план введения войск. Затем на это дали свое согласие Громыко и Александров-Агентов. Непосредственные участники этой интриги держали все приготовления в глубочайшем секрете, даже от остальных членов Политбюро, а также от
собственных референтов и аналитиков. С точки зрения триумвирата, главнейшей задачей было склонить на свою сторону Брежнева. В начале декабря 1979 г. Андропов представил генсеку записку с доводами в пользу военного вторжения. Он писал: «Сейчас нет гарантий, что Амин, стремясь утвердить личную власть, не переметнется на Запад». В письме предлагалось свергнуть Амина и привести к власти в Кабуле членов другого крыла НДПА — парчамистов, которые бежали от Амина за границу (134).
Ставшие сегодня доступными документы показывают, что основной пункт в логике Андропова — грозящее предательство Амина — возник практически на пустом месте. Глава КГБ, похоже, исполнил ту же роль, какую он сыграл в 1968 г. во время Чехословацкого кризиса: информацию о положении в стране он подавал либо неполную, либо и вовсе неверную только для того, чтобы добиться от Леонида Ильича согласия на ввод войск. 9 декабря Андропов и Устинов сообщили Брежневу о том, что велика вероятность размещения американцами ракет среднего радиуса в Афганистане, которые могут быть нацелены на важнейшие советские военные объекты на территории Казахстана и Сибири. Устинов предложил воспользоваться как предлогом неоднократными просьбами Хафизуллы Амина об оказании стране военной помощи и направить в Афганистан ограниченный контингент советских войск. Уже находившиеся в Кабуле группы «коммандос» КГБ и ГРУ, а также называемый «мусульманский батальон», рекрутированный из представителей народов Средней Азии, должны были устранить Амина и обеспечить гладкий переход власти к другому политику, ставленнику Москвы. Заговорщики рассчитывали вывести основные советские силы из Афганистана сразу же после того, как новый режим стабилизируется (135).
Даже на этом этапе было еще не поздно опровергнуть доводы в пользу военного вмешательства, если бы кто-нибудь из посвященных в разработку операции выразил беспокойство по поводу серьезных последствий подобного шага для политики разрядки. Однако на этот раз ни Брежнев, ни Громыко этого не сделали. Осенью 1979 г. разрядка быстро шла ко дну. Та незначительная аура доброй воли, которая возникла во время встречи Брежнева с Картером, угасла без следа. По настоянию нескольких сенаторов-демократов, стремившихся уцелеть на выборах, Белый дом поднял ложную тревогу по поводу присутствия советской воинской бригады на Кубе. На деле эта «бригада» была группой советских военных советников, которые присутствовали на острове уже многие годы. Обвинения Москвы в нарушении соглашений 1962 г. было полностью надуманным. Этот странный предвыборный фортель администрации еще больше насторожил кремлевских руководителей, им уже казалось, что кто-то
в Вашингтоне решил бросить Советскому Союзу вызов по всем направлениям (136).
Окончательно чашу весов в пользу ввода войск в Афганистан склонило решение НАТО разместить в Западной Европе стратегическое ядерное вооружение нового поколения — ракеты «Першинг-2» и крылатые ракеты. Это решение, официально принятое 12 декабря на специальной встрече министров иностранных дел и министров обороны стран НАТО в Брюсселе, прогнозировалось советскими экспертами еще за несколько дней до начала Брюссельской встречи. Такой прогноз добавлял весомости аргументам Устинова и Андропова, которые на встрече с Брежневым 8 декабря подчеркивали, что афганская проблема связана с общим ухудшением стратегической ситуации для СССР и что американские ракеты могут также быть размещены в Афганистане (137).
Советские военные были единственными, кто открыто возражал против планируемого ввода войск. Перед началом заседания Политбюро по афганскому вопросу во время неофициального обмена мнениями начальник Генерального штаба маршал Николай Огарков высказал вслух Брежневу и членам триумвирата свои замечания, а также замечания своих коллег. Он ссылался на возможные трудности, подстерегающие советские войска в незнакомой и тяжелой обстановке, и еще раз напомнил партийным руководителям о том, что опасения, связанные с враждебной деятельностью американцев в этом регионе, неосновательны. Однако Устинов был в натянутых отношениях с Огарковым и резко осадил его: «Вы что, будете учить Политбюро? Вам надлежит только выполнять приказания». Уже на самом заседании Политбюро Огарков снова попытался предупредить о серьезных последствиях ввода войск. «Мы настроим против себя весь мусульманский Восток и понесем политический ущерб в мире». На этот раз Андропов оборвал его: «Занимайтесь военными делами. Предоставьте принимать политические решения нам, партии и Леониду Ильичу». В тот день решение по Афганистану на Политбюро все же не было принято. Через два дня, 12 декабря, Андропову, Устинову и Громыко стало известно о том, что НАТО собирается разместить «Першинги» и крылатые ракеты в Европе. На этот раз члены Политбюро одобрили план Устинова — Андропова по «спасению» Афганистана: свергнуть Амина и одновременно ввести войска. Немощный Брежнев заметно волновался, когда ставил дрожащей рукой свою подпись на этом решении (138).
Официальному заявлению Москвы о том, что правительство в Кабуле само обратилось к Советскому Союзу с просьбой защитить его, никто не поверил, тем более что положение усугубилось из-за топорных действий сотрудников КГБ. Сначала они попытались отравить
Амина, а после того, как яд не подействовал, бойцы спецназа взяли штурмом его дворец, устроив там бойню (некоторые из них погибли сами). Это был уже не гладкий, а кровавый переворот, и он вызвал яростную реакцию в США и возмущение во всем мире. Здание советско-американской разрядки, и без того находящееся в плачевном состоянии, рассыпалось в прах после санкций Картера. Свидетели из окружения генсека вспоминали, что он сильно переживал крах отношений с Вашингтоном и начал смутно сознавать, что ввод войск в Афганистан был грубейшей ошибкой. Александров-Агентов в воспоминаниях обронил любопытное свидетельство: однажды Брежнев обратился к Андропову и Устинову с упреком: «Ну и втянули вы меня в историю!» (139).
Карьера Брежнева как международного миротворца подошла к своему, весьма безрадостному, концу. Черняев записал в дневнике: «Думаю, что в истории России, даже при Сталине, не было еще такого периода, когда столь важные акции предпринимались без намека на малейшее согласование с кем-нибудь, совета, обсуждения, взвешивания — пусть в очень узком кругу. Все — пешки, бессловесно и безропотно наперед готовые признать правоту и необходимость любого решения, исходящего от одного лица — до чего, может быть, это лицо и не само додумалось (в данном случае — наверняка так!). Мы вступили уже в очень опасную для страны полосу маразма правящего верха, который не в состоянии даже оценить, что творит и зачем» (140). Черняев вместе с другими немногими свободомыслящими функционерами в центральном партаппарате надеялся на чудо, которое помогло бы Советскому Союзу пережить этот опасный период.
Глава 9
УХОД СТАРОЙ ГВАРДИИ, 1980-1987
Лимит наших интервенций за границей исчерпан.
Андропов, осень 1980
В начале 1980 г. казалось, что СССР и США вернулись к самым мрачным временам холодной войны: предыдущего десятилетия соглашений и переговоров словно и не бывало. Безудержная гонка вооружений, тайные операции спецслужб двух стран в разных уголках мира, жесткая пропагандистская война с обеих сторон — все это напоминало атмосферу последних лет правления Сталина. Республиканская администрация Рональда Рейгана стремилась отбросить советскую империю с ее восточноевропейских, азиатских, латиноамериканских и африканских форпостов, возвратившись к политике, провозглашаемой в свое время администрациями Трумэна и Эйзенхауэра. Многие аналитики на Западе предсказывали, что наступившее десятилетие будет временем опасных кризисов. Один из них даже написал, что «Советский Союз решится на ядерную войну, если поймет, что его империи что-то угрожает» (1).
Как на самом деле реагировали в Кремле на растущую конфронтацию с Вашингтоном? В последние годы правления Брежнева и в следующие два с половиной года руководства Юрия Андропова (1982-1984) и Константина Черненко (1984-1985) многим в советской верхушке стало ясно, что изношенные политические и экономические основы советского государства нуждаются в качественном обновлении. Западные аналитики, в том числе и специалисты из ЦРУ, догадывались о том, что советская экономика находится в плачевном состоянии и что советское влияние в странах Восточной Европы клонится к упадку. Но они и представить себе не могли, до какой степени были плохи дела в советской империи. В 1980-1981 гг. в Польше быстро набрало силу движение «Солидарность», страны Варшавского договора все больше впадали в экономическую и финансовую зависимость от западных банков и правительств. У кремлевских прави-382
телей не хватало ни политической воли, ни политического воображения, чтобы хоть как-то остановить эрозию своей власти. В то же время западные аналитики явно преувеличили опасность военного столкновения: в 1980-е гг. ни один кремлевский руководитель не был настроен на «последний и решительный бой» с Западом (2).
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.