пятница, 28 октября 2011 г.

Неудавшаяся империя Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева 7/12

Брежнев по своей природе был центристом и противником радикальных политических изменений — в ту или иную сторону. Когда после 1964 г. помощники и закадычные друзья генсека стали сворачивать «оттепельный» процесс в области культуры, пропаганды и идеологии, он не слишком возражал. В мае 1965 г. он с большим удовольствием, под овации военой элиты объявил о восстановлении празднования Дня Победы и упомянул о больших заслугах Сталина в ее достижении. Вместе с тем Брежневу не хотелось восстанавливать против себя значительную часть интеллектуальной элиты страны — деятелей науки, литературы и искусства, — которая опасалась возврата к сталинизму. Кроме того, он скептически относился к возможности примирения с КНР. Ему было известно, что «советские китайцы», т. е. наиболее ярые сторонники идеологического подхода к политике, группировались вокруг Александра Шелепина и почти в открытую говорили о нем, Брежневе, как о проходной фигуре и третьесортном политике, у которого на уме лишь выпивка и женщины (43).
Большинство коллег Брежнева были сторонниками безудержного наращивания военной силы, ненавидели Запад и стремились «насолить» ему, где только можно. Начинать миротворческую деятельность в подобном окружении было чрезвычайно трудно, это могло стоить карьеры кому угодно. Брежнев, однако, преуспел сверх ожиданий. Отсутствие образования он компенсировал развитым политическим инстинктом, тактом и незаурядным талантом общения с партийными кадрами. Его советники вспоминают, что в тонких материях власти «Брежнев был великим реалистом» и, когда было надо, умел заручиться поддержкой косного, консервативного, антизападного большинства (44). После снятия Хрущева он сосредоточился на важнейших задачах: работе с кадрами и налаживании связи с партийными организациями на местах. Он лично и его соратники в Политбюро ЦК, в том числе Михаил Суслов и Андрей Кириленко, без конца обзванивали региональных секретарей партии, расспрашивали их о проблемах и нуждах и даже просили совета. В 1967 г. Брежнев стал постепенно и крайне осторожно смещать своих соперников, начиная с Шелепина, с руководящих постов. К 1968 г. генсек уже стал безусловным хозяином в аппарате ЦК КПСС: ключи от власти в стране находились в его руках (45).
Примерно в это же время Брежнев начал проявлять интерес к внешней политике. Его раздражала международная известность Косыгина. Леониду Ильичу хватило ума не соперничать с премьером по экономическим вопросам, в которых Косыгин разбирался очень хорошо. Но внешняя политика открывала Брежневу большие возможности для проявления его скромных талантов. Пост
генерального секретаря давал ему решающее преимущество: по сложившейся при Сталине традиции он являлся также Верховным главнокомандующим и возглавлял Совет обороны. Таким образом, Брежнев и формально, и фактически отвечал за безопасность страны и военную политику. К тому же в его руках находился механизм расстановки кадров — ключевой рычаг влияния на содержание и направление политики (46).
Устранение из Политбюро соперников Брежнева вовсе не означало, что в высшем партийном органе на смену «ястребам» пришли «голуби», сторонники мира и разрядки, как писали в то время некоторые западные кремленологи. На самом деле «голубей» в окружении Брежнева не было вовсе. Большинство членов Политбюро даже во времена разрядки оставались идеологическими ортодоксами и сторонниками политики с позиции силы. Когда в начале 1968 г. создавалась комиссия Политбюро по контролю над вооружениями, в ней абсолютно преобладали сторонники жесткой линии, и среди них Устинов (в качестве председателя) и Гречко (47). Дмитрия Устинова в свое время выдвинул сам Сталин. В годы Великой Отечественной войны, когда Устинову было едва за тридцать, «красный инженер» из рабочих проявил блестящие организаторские способности: в 1941 г. он осуществлял эвакуацию советской промышленности прямо перед носом у наступавшего вермахта, а позже играл важнейшую роль в организации производства ракетной техники. В течение двух десятилетий он бессменно руководил советским военно-промышленным комплексом. Опасаясь внезапного американского удара, Устинов настаивал на том, что только наращивание военной мощи СССР может сдержать потенциального агрессора. Андрей Гречко начинал свою военную карьеру в годы Гражданской войны. Шестнадцатилетним юношей стражался в рядах Красной конницы. Во время Великой Отечественной войны он уже командовал 18-й армией, и полковник Брежнев был в его подчинении. В 1967 г., после смерти Малиновского, маршал Гречко возглавил Министерство обороны СССР. Гречко ни на секунду не сомневался в том, что третью мировую войну, если она произойдет, выиграет Советский Союз. Его ненависть и презрение к США и НАТО граничили с опасной бравадой (48). При этом и Устинов, и Гречко считали, что СССР еще не сравнялся с американцами во всех областях военной силы; по этой причине они энергично противились любым соглашениям с западными державами, которые могли бы ограничить гонку вооружений (49). В годы холодной войны эти деятели были зеркальным отражением, если не двойниками, американских «ястребов».
В промежуток между 1965 и 1968 гг. Брежнев оказывал Устинову полную поддержку в расширении и реорганизации и без того колоссального военно-промышленного комплекса. Генсек также
оказывал своему другу всестороннюю поддержку в вопросах, касавшихся создания и развертывания стратегической триады, состоящей из межконтинентальных баллистических ракет (МБР) в защищенных шахтах, атомных подводных лодок с баллистическими ракетами и стратегических бомбардировщиков. Особенно впечатляющими были масштабы программы строительства МБР в шахтах: американская спутниковая разведка обнаружила, что всего за два года, 1965-й и 1966-й, СССР удвоил свой арсенал этих ракет и стремительно догоняет стратегические силы США. В это время ракетные силы в СССР росли с рекордной скоростью примерно 300 пусковых шахт в год. Эта грандиозная программа вооружений, по словам одного американского эксперта, «стала крупнейшей и самой дорогостоящей программой вооружений в советской истории, по размаху значительно превзойдя ядерную программу конца сороковых годов». К 1968 г. на стратегические ракетные силы, по западным оценкам, уходило около 18 % советского оборонного бюджета. Но когда речь шла о производстве и развертывании вооружений, Брежнев не мог отказать военным ни в чем (50).
По сути, первоначально генсек отличался от своих соратников лишь одним — он мечтал стать миротворцем. Но, кроме того, как отметил Анатолий Черняев, близко наблюдавший генсека в эти годы, бремя огромной власти заставляло Брежнева задумываться о государственных интересах страны, а эти интересы не укладывались в жесткие рамки марксистско-ленинской идеологии. По мере того, как Брежнев погружался в вопросы международных отношений, логика событий подсказывала ему, что слишком опасно следовать за консервативным и невежественным в международных делах большинством, за бряцающими оружием товарищами по партии. Генсек начал прислушиваться к другой группе людей — «просвещенных» экспертов-международников, работавших в аппарате ЦК (51). В эту группу входили Анатолий Блатов, Евгений Самотейкин, Георгий Арбатов, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Вадим Загладин, Николай Шишлин, Рафаил Федоров и Анатолий Черняев. Эти специалисты в области международных отношений, пришедшие на работу в аппарат ЦК КПСС из университетов и научно-исследовательских институтов, отличались от средних номенклатурных работников широтой взглядов и, главное, отсутствием милитаризма и ненависти ко всему западному. Это были люди, чье мировоззрение формировалось под влиянием процессов, происходивших в стране в 1956-1964 гг. — во времена культурной оттепели, развенчания культа личности Сталина, либерализации общественной жизни. Считая себя советскими патриотами, но при этом прагматичными вольнодумцами, они убеждались в том, что замшелая, окостеневшая идеология серьезно
мешает государственным интересам. На работу в аппарат ЦК КПСС многих из них пригласил Юрий Андропов, до 1967 г. руководитель отдела социалистических стран, а также Борис Пономарев, глава международного отдела. Андропов не боялся окружать себя интеллектуалами и оказывал им поддержку в аппарате. Он призывал их писать раскованно, без идеологических шор. «Думайте, пишите по максимуму, а что сказать в Политбюро, я и сам соображу». В аппарате ЦК шла непрерывная борьба «просвещенных» специалистов с поклонниками Сталина, среди которых было много друзей Брежнева. Главным преимуществом «просвещенных» аппаратчиков было умение писать и формулировать мысли. За три года, с 1965-го по 1968-й, многие из них вошли в команду спичрайтеров Брежнева. Помогая писать речи и выступления генсека, они таким образом вошли в круг его ближайших собеседников и советников (52).
В группу референтов Брежнева входил также и его помощник Андрей Александров-Агентов, филолог и опытный дипломат-европеист. Свою карьеру он начал помощником знаменитого полпреда в Швеции Александры Коллонтай, а затем работал в аппарате Громыко. Александров-Агентов являлся убежденным последователем марксистско-ленинской теории и веровал в международное коммунистическое движение, но в вопросах международной политики он не ориентировался на идеологические штампы. Как заметил работавший с ним Черняев, он «считал, что realpolitik работает на наше коммунистическое будущее» (53).
Ранним наставником Брежнева в международных делах был министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко — дипломат высокого класса. К сожалению, Громыко, работавший многие годы под Сталиным, Молотовым и Вышинским, отличался почти раболепной исполнительностью: «всякий раз он добросовестно выражал и осуществлял идеи и установки руководителя, которому служил в данный момент» (54). В то же время он не терпел, когда во внешнюю политику подмешивалась идеология. Его идеалом была сталинская дипломатия Большой тройки, переговорный стиль Сталина и Молотова на встречах в верхах в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Основной целью Громыко было добиться от западных держав признания новых границ СССР и его сателлитов в Европе, прежде всего границ ГДР с Западной Германией и Польшей. Следующей по важности целью он считал жесткий торг и достижение политических договоренностей с Соединенными Штатами. В докладной записке о международном положении, составленной в январе 1967 г. для Политбюро ЦК КПСС, Громыко утверждал: «В целом состояние международной напряженности не отвечает государственным интересам СССР и дружественных ему стран. Строительство социализма и развитие экономики
требуют поддержания мира. В обстановке разрядки легче добиваться укрепления и расширения позиций СССР в мире» (55).
В этом же документе подчеркивалось, что в капиталистических странах происходят многообещающие события. Особенно обнадеживало Громыко то, что правительства западных государств повернулись лицом к разрядке. И хотя шла война во Вьетнаме, Громыко и другие советские дипломаты, в том числе посол СССР в Вашингтоне Анатолий Добрынин и руководитель отдела США в Министерстве иностранных дел Георгий Корниенко, поддерживали идею переговоров с администрацией Джонсона (56). Постепенно и сам Брежнев стал понимать, что политика разрядки и переговоры с капиталистическими державами — это кратчайший путь к тому, чтобы стать успешным государственным деятелем и получить международное признание. Однако понадобилось несколько лет, отмеченных рядом кризисов и потрясений в Европе и Азии, чтобы советско-американские переговоры начали давать ощутимые результаты.

«Я искренне хочу мира»
Из всех кризисных событий того времени главным и поворотным моментом для Брежнева стали события в Чехословакии весной и летом 1968 г. Именно они заставили его обратить самое серьезное внимание на международные отношения. Процесс либерализации, получивший название Пражской весны, стремительно набирал силу и грозил Брежневу самыми неприятными последствиями. Он как руководитель КПСС нес персональную ответственность за сохранение «единства социалистического лагеря», а вместе с ним и военного присутствия СССР в Центральной Европе. «Потеря» Чехословакии была бы смертельным ударом для того и другого: эта страна наряду с Польшей и ГДР имела исключительное стратегическое значение, а также обладала развитой военной промышленностью и урановыми рудниками (57). Подобно администрации Джонсона в США, опасавшейся «эффекта домино» в случае падения Южного Вьетнама, советское руководство боялось цепной реакции в странах Восточной Европы. Эти опасения имели под собой почву, учитывая опыт массовых движений против советского присутствия в Польше и Венгрии в 1956 г., упорный нейтралитет Югославии, явное дистанцирование Румынии от СССР после 1962 г. и далекую от стабильности обстановку в ГДР (58). В случае подобной катастрофы вина за это падала на Брежнева. Всем было известно, что инициатор либеральных преобразований в Чехословакии Александр Дубчек стал генеральным секретарем правящей партии в январе 1968 г. при молчаливой поддержке руководителя КПСС. Мало того, что Леонид Ильич отказал в
поддержке Антонину Новотному, много лет руководившему страной. Он еще и одобрил «Программу действий», предложенную новым руководством КПЧ. Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Шелест считал, что Пражская весна стала возможной именно из-за «гнилого либерализма» Брежнева. По мере того как нарастали события в ЧССР, некоторые руководители стран — участниц Организации Варшавского договора — Гомулка в Польше и Ульбрихт в ГДР — все настойчивее выступали за ввод войск в Чехословакию и открыто критиковали Брежнева за чрезмерную эмоциональность, политическую наивность и нерешительность (59).
Отчасти они были правы. Миролюбивый по характеру Брежнев не мог решиться на военную интервенцию. Как вспоминал один из очевидцев событий, даже летом 1968 г. в здании ЦК КПСС в Москве царила неразбериха — мнения аппаратчиков разделились. Одни кричали во все горло: «Нельзя посылать танки в Чехословакию!», другие: «Пора направить танки и прикончить этот бардак!». Судя по архивным документам, Брежнев в течение всего кризиса не терял надежды избежать «крайних мер», т. е. военного вторжения. Он рассчитывал, что под сильным политически давлением Дубчек и чехословацкое руководство сами свернут реформы (60). К тому же Леонид Ильич опасался, что советское вторжение вызовет ответ со стороны НАТО и приведет к войне в Европе. Однако Пражская весна продолжалась, и надо было принимать решение. Нерешительность Брежнева все больше бросалась в глаза. Те, кто наблюдал за ним в этот период, часто видели его потерянным, неуверенным в себе, с дрожащими руками. В частном разговоре со своим помощником по международным делам Александровым-Агентовым Брежнев как-то откровенно признался: «Ты не смотри, Андрей, что я такой мягкий. Если надо, я так дам, что не знаю, как тот, кому я дал, а сам я после этого три дня больной». По некоторым свидетельствам, в 1968 г. Брежнев потерял сон и начал принимать сильнодействующие виды снотворного, чтобы снимать напряжение. Позже это станет привычкой и перерастет в пагубную зависимость (61).
26-27 июля Политбюро под председательством Брежнева приняло решение определить предварительную дату введения войск в Чехословакию. Тем не менее советская сторона продолжала вести переговоры с Дубчеком и чехословацким руководством. Брежнев вместе с остальными советскими руководителями пытался запугать Сашу, как звали Александра Дубчека в Москве. Убедившись, что эти попытки не дают результата, кремлевское руководство после нескольких месяцев проволочек сделало роковой выбор: 21 августа вооруженные силы СССР и других стран — участниц Организации
Варшавского договора (за исключением Румынии) оккупировали Чехословакию (62).
Особую поддержку Брежневу во время чехословацкого кризиса оказывали два человека. Министр иностранных дел Андрей Громыко помог Брежневу преодолеть опасения о возможной конфронтации с Западом из-за Чехословакии. На заседании Политбюро Громыко сказал: «Сейчас международная обстановка такова, что крайние меры не могут вызвать обострения, большой войны не будет. Но если мы действительно упустим Чехословакию, то соблазн великий для других. Если сохраним Чехословакию, это укрепит нас» (63). Юрий Андропов, назначенный Брежневым на пост председателя КГБ в 1967 г., задействовал все ресурсы этого ведомства, чтобы обосновать вторжение. В своих докладах на Политбюро Андропов указывал, что альтернативы оккупации нет. По его инструкции оперативники КГБ подтасовывали факты, изображая мирные реформы в Чехословакии как подготовку к вооруженному мятежу, наподобие венгерского восстания в 1956 г. Поскольку Андропов был в то время послом в Будапеште, его мнение теперь было особенно значимо для политического руководства(64).
Чехословацкие события позволили Брежневу пройти ускоренный курс по кризисному реагированию и анализу международной ситуации. Он воспрянул духом, когда худшие опасения после вторжения в Чехословакию не подтвердились: США и Западная Европа даже не ввели санкций против СССР. Более того, руководители западных стран вели себя так, как будто ничего не произошло, что означало политическую победу Советского Союза. «Единство соцлагеря» было спасено, и в Кремле недавняя неуверенность сменилась победной эйфорией. В сентябре 1968 г. Громыко докладывал членам Политбюро: «Решимость, с которой Советский Союз действовал в вопросах Чехословакии, вынудила американских руководителей более трезво взвешивать свои возможности в этом районе и вновь убедила в решимости руководства нашей страны, когда речь заходит об отстаивании жизненных интересов СССР» (65). В кругу своих подчиненных министр говорил с еще большим оптимизмом: «Смотрите, товарищи, как за последние годы радикально переменилось соотношение сил в мире. Ведь не так давно мы были вынуждены вновь и вновь прикидывать на Политбюро, прежде чем предпринимать какой-либо внешнеполитический шаг, какова будет реакция США, что сделает Франция. Эти времена закончились. Если мы считаем, что что-либо надо обязательно сделать в интересах Советского Союза, мы это делаем, а потом изучаем их реакцию. Наша внешняя политика осуществляется сейчас в принципиально новой обстановке подлинного равновесия сил. Мы стали действительно великой державой...» (66).
Примерно в это же время Александр Бовин, один из референтов Брежнева, заметил, что генсек успокоился и поверил в свою звезду. От прежнего нерешительного Леонида Ильича не осталось и следа. «Вместо привычного рассудительного тона, вместо желания разобраться в проблемах, вместо апелляции к практике, к реальности» генсек начал употреблять «набор идеологических клише худшего пошиба. Из чехословацкой купели вышел другой Брежнев» (67).
В долгосрочной перспективе успех советского вторжения обернулся чрезмерно высокими издержками для оккупантов. Оправившись от первого шока, чехи оказали гражданское сопротивление попыткам задушить либеральные реформы; потребовались годы принудительной «нормализации», чтобы в Чехословакии победила стужа реакции. Настроения Пражской весны распространились в западных регионах Советского Союза, где проживало нерусское население (68). Вторжение в Чехословакию убило в образованной части общества, особенно в Москве, Ленинграде и других крупных городах, последние остатки иллюзий о «социализме с человеческим лицом». В СССР на открытый протест против оккупации отважилась лишь горстка смельчаков, остальные мучительно переживали происшедшее. Линия разлома, наметившаяся в 1956 г. между сторонниками демократического обновления общества и советской системой, превратилась после 1968 г. в непреодолимую пропасть. «Мы провалились стратегически. Неправильно оценили обстановку. Крупнейшая политическая ошибка за послевоенное время», — записал Бовин в своем дневнике. «Просвещенные» аппаратчики, в недавнем прошлом сотрудники редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге, были в отчаянии. Бовин пытался отговорить Брежнева от вторжения, но в ответ получил предложение или выйти из партии, или подчиниться ее решению. Черняев хотел было уволиться из международного отдела ЦК КПСС, но остался на прежней работе, мирясь с ролью конформиста. Многие будущие партийные реформаторы, включая Михаила Горбачева и Александра Яковлева, сделали тот же выбор (69).
Брежнев, вопреки ожиданиям его соперников, показал свою готовность использовать силу для сохранения геополитических позиций СССР. Кто знает, не стань генсек душителем Пражской весны, впоследствии он не смог бы с такой уверенностью вести переговоры с руководителями западных держав и не смог бы так решительно отстаивать в Политбюро мирный диалог с Западом. В 1972 г. на Пленуме ЦК КПСС Брежнев сделал важную оговорку: «Не было бы [оккупации] Чехословакии — не было бы ни Брандта в Германии, ни Никсона в Москве, ни разрядки» (70).
Прошло не так много времени, и внимание Брежнева и Политбюро оказалось приковано к советско-китайской границе — на острове Даманском китайские военные атаковали советских пограничников. На Дальнем Востоке разрасталось новое и опасное военное противостояние (71). Надежда на примирение с КНР, которую еще недавно питала часть военно-политического руководства страны, сменилась страхом перед необъяснимой агрессивностью китайцев. Толпы хунвейбинов с красными книжечками, цитатниками Мао, воспринимались в Москве не как революционное движение, а как угроза со стороны враждебной «желтой расы». По Москве ходил анекдот: советский командующий на Дальнем Востоке в панике звонит в Кремль и спрашивает: «Что делать? Пять миллионов китайцев только что пересекли границу и сдались!» Но тем, кто отвечал за безопасность СССР на Дальнем Востоке, было совсем не до шуток. И действительно, нужно ли отдавать приказ стрелять по безоружным китайским гражданам, если те толпами хлынут через советскую границу? У советских маршалов и генералов, готовившихся к ядерной войне, на подобный случай никакого плана не было (72).
Китайская угроза стала вторым важным фактором, подталкивавшим советское руководство к разрядке с Западом. Брежнев явно разделял окрашенные расизмом страхи перед охваченным «культурной революцией» Китаем. Он не доверял маоистскому руководству и совсем не хотел вести с ним переговоры, оставляя это неблагодарное занятие Косыгину. В то же время ядерный потенциал Китая его сильно беспокоил. Позже, в мае 1973 г., Брежнев, по словам Киссинджера, обсуждал с ним вероятность упреждающего удара по китайскому ядерному комплексу в районе Лоп-Нор в Синьцзяне. Когда десятью годами раньше А. Гарриман по поручению Джона Ф. Кеннеди поинтересовался у Хрущева, что он думает о возможном «хирургическом» ударе по этому комплексу, советский руководитель пропустил этот вопрос мимо ушей (73). Возможно, что отзвуки того предложения дошли до Брежнева. Позднее он не однажды будет предлагать американскому руководству договориться о совместных действиях против вероятных нарушителей покоя из Пекина (74).
Идея совместных действий в защиту мира соответствовала брежневской Нагорной проповеди. Ее цель в данном случае была сугубо оборонительной: удержать китайцев от дальнейших провокаций на советских границах. Во время переговоров между Косыгиным и Чжоу Эньлаем в Пекинском аэропорту в 1969 г. Чжоу завел разговор о том, что ходят «слухи» о возможности нанесения Советским Союзом упреждающего ядерного удара. Один из советских дипломатов, присутствовавших на этой встрече, расценил интерес китайцев к подобным «слухам» как признак того, что руководство КНР «очень
напугано такой возможностью». Чжоу Эньлай ясно дал понять советской стороне, что Китай не планирует и не способен развязать войну против СССР. После этих переговоров Москва организовала несколько дополнительных сигналов устрашения, и пекинские власти предложили заключить с Советским Союзом тайное соглашение о ненападении. Как считают некоторые российские ученые, тактика Москвы, направленная на ядерное сдерживание Пекина, оказалась эффективной (75). Вместе с тем советское сдерживание возымело эффект бумеранга, хорошо известный в теории международных отношениях как «дилемма безопасности». В Китае всерьез испугались возможности военного удара со стороны СССР. Для противостояния угрозы с Севера Мао Цзэдун решил искать союзника на другом идеологическом полюсе и сблизиться с Соединенными Штатами.
Третьим событием, имевшим большое значение и позволившим Брежневу вступить на путь политики разрядки, была нормализация отношений с Западной Германией. После смерти Сталина некоторые западноевропейские страны, особенно Франция, стали искать возможности улучшить отношения с Москвой. Однако ключ к европейской разрядке находился в Западной Германии. Пока федеральным канцлером оставался Конрад Аденауэр, ФРГ отказывалась признать раздел Германии и установить дипломатические отношения с ГДР. С появлением Берлинской стены цена, которую пришлось платить разделенному немецкому народу за эту политику, резко возрасла. Юлий Квицинский, один из ведущих советских германистов в МИД, вспоминал: «Многое из того, что затем совершилось в Европе — и Московский договор, и начало хельсинкского процесса, — уходит своими корнями в состоявшееся 13 августа 1961 года повторное размежевание сфер влияния в Европе после 1945 года, признание обеими сторонами необходимости соблюдать статус-кво...» То, что западные державы не смогли воспрепятствовать возведению стены, оказало глубокое влияние на Вилли Брандта, в то время бургомистра Западного Берлина, и на его советника Эгона Бара. В 1966 г. Брандт, к тому времени лидер Социал-демократической партии Германии (СДПГ), стал вице-канцлером ФРГ, а в сентябре 1969 г. был избран федеральным канцлером. В основу своей предвыборной кампании он положил идею «восточной политики» (Ostpolitikj — нового внешнего курса, провозглашавшего преодоление физического барьера между двумя частями Германии с помощью дипломатии, торговли и, если нужно, признания коммунистического режима ГДР (76).
Как считал Александров-Агентов, Брежневу повезло, что он имел дело с Брандтом. В Москве заключили, что западногерманский лидер — «человек кристальной честности, искреннего миролюбия и твердых антифашистских убеждений, не только ненави
девший нацизм, но и боровшийся против него в годы войны» (77). Для того чтобы откликнуться на «восточную политику» Брандта, Брежневу пришлось преодолеть множество препятствий: ему мешали и воспоминания о войне с фашистской Германией, и образ ФРГ как гнезда неонацизма и реваншизма, сформированный советской пропагандой, и давняя идеологическая вражда между коммунистами и социал-демократами (78). Брежнев боялся дестабилизировать коммунистический режим в ГДР: слишком дорого, считал он, заплатил советский народ в годы войны, чтобы потерять «социалистический плацдарм» на немецкой земле. В этой связи ему нужно было отрегулировать непростые взаимоотношения с руководителем ГДР Ульбрихтом, который с глубоким подозрением относился к любым контактам Москвы и Бонна, располагал в ФРГ большой и эффективной агентурой и мог при случае вставлять палки в дипломатические колеса СССР. В Кремле хорошо помнили «случай с Аджубеем» в 1964 г., когда зять Хрущева, якобы после чрезмерных возлияний, предложил руководству ФРГ неформальную сделку за счет Ульбрихта. Лидер ГДР узнал об этом через свою агентуру и направил протест в Москву. Памятуя об этом, Громыко и другие советские дипломаты действовали в отношении ГДР с предельной осторожностью и долго игнорировали многообещающие сигналы, исходившие от Брандта и его советника (79).
Начать диалог с ФРГ Брежневу помог Юрий Андропов через каналы КГБ. Как и Громыко, Андропов считал сталинскую дипломатию времен Второй мировой войны блестящим образцом realpolitik. Взгляд Андропова на политику разрядки вписывался в его представления о «мире с позиции силы». В разговоре со своим врачом Евгением Чазовым Андропов как-то заявил: «Учтите, разговаривают только с сильными». Он даже вспомнил эпизод из кинофильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»: «Помните, когда венчали молодого Ивана на царство, боярское окружение говорило, что ни Европа, ни Рим его не признают. Слыша эти разговоры, представитель иезуитов, стоявший в стороне, вслух рассуждает: "Сильный будет — все признают". Так вот, этот принцип исповедуют американцы и мы. И никто из нас не хочет становиться слабее» (80).
В то же время Андропов, по свидетельству его подчиненных, полагал, что СССР нужно развивать экономическое, технологическое и культурное сотрудничество с ФРГ, только сближение с Западной Германией может покончить с военным присутствием США в Западной Европе. Он также рассчитывал, что новые немецкие технологии помогут в будущем модернизировать советскую экономику. В начале 1968 г. Андропов с молчаливого одобрения Брежнева направил журналиста Валерия Леднева и офицера КГБ Вячеслава Кеворкова
к Эгону Бару с заданием наладить неофициальный канал межправительственной связи. Конфиденциальный характер данного канала помогал сломать стену взаимной подозрительности и обоюдных недомолвок. Кроме того, возможность обмениваться информацией конфиденциально помогала Брежневу, как он надеялся, начать диалог с Бонном без оглядки на Ульбрихта. Тайный канал начал работать после окончания чехословацкого кризиса и заминки, связанной с советско-китайским пограничным конфликтом (81).
Брежнев выжидал в надежде на то, что противоположная сторона сама сделает первый шаг. Его все еще терзали сомнения идеологического и политического свойства. Предыдущий опыт партнерства Москвы с антикоммунистическими германскими правительствами был, мягко говоря, непростым. Лишь в октябре 1969 г., после того как Брандт победил на выборах и стал канцлером, Брежнев уполномочил Андропова и Громыко начать переговоры с новым лидером ФРГ (82). Между СССР и Западной Германией завязались вялотекущие отношения, которые заметно оживились, когда в Москву начал приезжать Эгон Бар. В 1970 г. он провел в Москве в советских «коридорах власти» в общей сложности около полугода и за это время основательно разобрался в правилах и нравах советской бюрократии. Главное, ему удалось расположить к себе Брежнева. 12 августа 1970 г. между ФРГ и СССР был подписан Московский договор, согласно которому обе стороны обязались не применять силу для решения споров и признали нерушимость существующих границ. Бонн признал ГДР как второе и равноправное немецкое государство. Кроме того, в Московском договоре содержалось признание ФРГ западной границы Польши по Одеру и Нейсе — особенно болезненное для немецкого общества. В декабре 1970 г. был подписан немецко-польский договор, в котором еще раз подтверждался отказ Бонна от притязаний на бывшие немецкие территории, вошедшие в состав Польши. В мае 1971 г. ушел в отставку Вальтер Ульбрихт — главный противник диалога между Москвой и Бонном и критик Брежнева. Ухода Ульбрихта добивалась группа более молодых партократов СЕПГ во главе с Эрихом Хонек-кером, заручившихся поддержкой Кремля. Хонеккер, ставший лидером ГДР, уже не препятствовал дипломатическому урегулированию и через полтора года подписал договор об основах взаимоотношений между ФРГ и ГДР (83).
Еще одним препятствием, мешавшим разрядке, был запутанный вопрос о Западном Берлине. Эту проблему явно нельзя было решить на двусторонней основе, поскольку она затрагивала интересы ГДР и оккупационных властей трех западных держав. Однако к 1971 г. президент США Ричард Никсон и его советник по национальной безопасности Генри Киссинджер активно включились в процесс
европейской разрядки в качестве ее важнейшего игрока. Американцы первоначально прохладно относились к «восточной политике» Брандта, но затем решили «встроить» ее в рамки собственной стратегии в отношении Советского Союза. Никсон и Киссинджер обещали Москве содействовать выработке соглашения по Западному Берлину при условии, что советская сторона поможет американцам договориться о мирном урегулировании во Вьетнаме. Формально переговоры по Западному Берлину проходили в рамках четырехсторонних встреч на уровне министров иностранных дел. На самом же деле в лучших традициях тайной дипломатии между Белым домом, Кремлем и Бонном действовали двухсторонние конфиденциальные каналы на высшем уровне. В сентябре 1971 г. западные державы официально признали, что Западный Берлин не является частью Федеративной Республики Германия (84).
Таким образом, Брежнев достиг того, чего Хрущев при всей своей напористости не сумел добиться десятью годами раньше. Драматические коллизии вокруг Берлина и ГДР, ставшие причиной двух самых серьезных кризисов в послевоенной Европе, можно было считать пройденным этапом. 16-18 сентября 1971 г. Брежнев принимал Брандта в Крыму: он пригласил немецкого канцлера погостить на государственной даче, построенной на месте бывшего царского имения Ореанда близ Ялты. «Вторая Ялтинская конференция», проходившая в двух шагах от Ливадии, где в 1945 г. состоялась встреча Большой тройки, совсем не была похожа на официальные переговоры. Участники встречи развлекались и отдыхали, у Брежнева это получалось лучше всего. Леонид Ильич, в прекрасной физической форме, щегольски одетый, угощал Вилли Брандта деликатесами и катал его с ветерком по морю на скоростном катере. Они вместе купались в огромном крытом бассейне и вели задушевные беседы о политике и жизни. Своей чрезмерной общительностью Брежнев нарушал график встречи, и это поначалу немного раздражало немецкого гостя. «Были и формальные трапезы с тостами, как полагается, — вспоминал Александров-Агентов. — Но надо всем веял какой-то легкий, веселый дух взяимной приязни и доверия. Было видно, что Брандт очень понравился Брежневу как человек, да и сам он, видимо, был доволен общением с хозяином». В психологическом плане встреча в Крыму была очень важна для Брежнева. Впервые в жизни он «подружился» с руководителем крупнейшей капиталистической державы, более того, с федеральным канцлером Германии (85).
В процессе налаживания отношений с Западной Германией сложился внешнеполитический дуэт Громыко и Андропова. Внутри партийного руководства они стали главными помощниками Брежнева в проведении политики разрядки. Совершенно очевидно, что
их взаимоотношения носили прагматический характер: со временем Громыко и Андропов при поддержке Брежнева станут влиятельными членами Политбюро. Характерно, что оба, так же как и Брежнев, постоянно подчеркивали, что являются приверженцами жесткой линии. Андропов продолжал во всем исходить из «уроков Венгрии». Даже в шутливых виршах, которые он как-то сочинил для своих советников, председатель КГБ не преминул напомнить о том, что «правду должно защищать не только словом и пером, но, если надо, топором». Громыко, в свою очередь, резюмировал подписание Московского договора на заседании коллегии МИД примерно следующим образом: ФРГ уступила нам практически по всем пунктам. Мы же ей «ничего не дали». Конечно, западные немцы попробуют толковать некоторые детали договора на свой лад, но «ничего у них из этого не получится» (86).
Высказывание Громыко отражало не только его гордость достигнутыми результатами, но и то, что он вынужден был оглядываться на преобладавшие в партийно-государственной верхушке шовинистические настроения. Разрядка с Западом могла подаваться исключительно лишь как «их уступки» под давлением «достигнутого нами соотношения сил». Сторонники договоров с ФРГ, и в первую очередь Брежнев, могли, таким образом, пожинать лавры за свое «мудрое» руководство. Ведь архитекторы разрядки в советском руководстве были по-прежнему в меньшинстве, а Брежнев не был Сталиным и не мог себе позволить резкие повороты во внешней политике. Молотов, уже давно на пенсии, отметил, что «договоренность с Советским Союзом о границах двух Германий, это большое дело. Немаленькое дело», но похвалил за это не Брежнева, а Брандта. Многочисленные сталинисты, засевшие почти в каждом звене аппарата ЦК КПСС, считали, что Запад не может быть постоянным партнером СССР, что можно в лучшем случае обвести его вокруг пальца согласно принципам ленинской внешней политики. Кроме того, появилась довольно широкая прослойка деятелей нового шовинистического толка, которых Уолтер Лакер назвал «русскими фашистами» (сами они себя называли «русскими патриотами»). На страницах литературных журналов, таких как «Наш современник» и «Молодая гвардия», они исповедовали ненависть к Западу, объявляя его вечным врагом «великой России» (87). В 1976 г., когда партийные идеологи уже на все лады воспевали политику разрядки, провозглашая ее величайшим успехом советского государства, Брежнев заметил в узком кругу: «Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны». Александров-Агентов примирительно заметил, что в стране с 250 млн народу могут быть и несогласные, стоит ли волноваться по этому поводу. Брежнев возразил: «Ты не крути,
Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!» (88). Эта озабоченность Брежнева по поводу возможной оппозиции продолжала оказывать сдерживающее влияние на его политику разрядки на всех уровнях.
Первоначально «те, кто думали иначе», пытались перетянуть Брежнева на свою сторону. В итоге сталинисты и русские националисты проиграли сражение за Брежнева. Леонид Ильич отдался всей душой «борьбе за мир» и по этой причине все больше нуждался в небольшой группе референтов из международных отделов ЦК. Эти люди влияли «пером и словом» на формулировки публичных высказываний генсека по вопросам не только внешней, но и внутренней политики. Брежнев дистанцировался от крайнего антиамериканизма, который исповедовали его старые товарищи по партийной и государственной работе. Время от времени Брежнев показывал своим либеральным помощникам «анонимки» на них, которые поступали от сторонников жесткой линии, давая им понять: на вас точат зубы, но я не дам вас скушать, цените... (89).
Позже некоторые из референтов Брежнева (Арбатов, Черняев, Шахназаров) поддержали курс на перестройку и гласность Михаила Горбачева — курс, положивший конец холодной войне. Именно эти люди облекали советскую внешнюю политику в более миролюбивую и гораздо менее идеологизированную форму, чем того хотелось большинству номенклатурных чинов и приятелей Леонида Ильича. Но оглядываясь назад, понимаешь, насколько ограниченной была роль этих речеписцев. Их попытки освободить курс на разрядку от мертвящего груза коммунистической идеологии, призывы к Брежневу по-новому взглянуть на сложившуюся международную обстановку не давали результатов. Генсек цеплялся за идеологическую ортодоксию и отказывался от перемен, о которых толковали его «просвещенные» помощники. Главные импульсы, побудившие Брежнева к разрядке, пришли извне, и реагировал советский лидер на них лишь в той мере, в какой это сооветствовало его собственным честолюбивым замыслам.
Генсеку хотелось конвертировать выросшую военную мощь СССР в валюту дипломатических соглашений и международного престижа. С помощью Андропова, Громыко и «просвещенных» помощников и референтов Брежнев приступил к выработке собственной концепции международной политики, которая была сформулирована в программе построения мира в Европе и взаимодействия со странами Запада. Центральное место в это программе отводилось идее созыва
общеевропейского совещания по безопасности и сотрудничеству. Об этом советский руководитель объявил на очередном съезде КПСС, который планировался на весну 1970 г., но состоялся лишь в марте — апреле 1971 г. Один из историков, специалист по истории разрядки, заключил, что на этом съезде «Леонид Брежнев упрочил свое руководящее положение в Политбюро по вопросам внешней политики». Генсек также «не скрывал, что его программа является советским ответом на восточную политику Вилли Брандта» (90). Встретив бурными аплодисментами речь Брежнева, делегаты съезда единодушно поддержали Программу мира и одобрили договоренности с Западной Германией. Это было не только ритуальным действом, но и важным политическим событием. Теперь Брежневу было гораздо проще отбиваться от тех, кто критиковал его за внешнюю политику. В своей речи на съезде Громыко, не называя никого по имени, осудил тех людей в партии и стране, которые считали, что «любое соглашение с капиталистическими государствами является чуть ли не заговором» (91).
В октябре 1971 г. довольный собой Брежнев наставлял своих референтов: «Мы все время боремся за разрядку. И тут мы много достигли. Сегодня о наших переговорах с крупнейшими государствами Запада речь идет уже не о конфронтации, а о соглашении. И мы будем вести дело к тому, чтобы [Общеевропейское совещание о безопасности и сотрудничеству] провозгласило декларацию о принципах мирного сосуществования в Европе. Это отодвинет лет на 25, а может быть, на век проблему войны. К этому мы направляем все свои мысли и деятельность нашего МИДа и всех общественно-политических организаций не только своей страны, но и наших союзников» (92). Но «борьба за разрядку» оказалась делом еще более трудным, чем представлялось Брежневу. И причина этого заключалась не только в давлении противников разрядки внутри страны, сколько в том, что происходило за ее пределами. Война во Вьетнаме и инерция советско-американского противостояния по всему миру — все это продолжало ставить разрядку под угрозу срыва.

Страсти перед саммитом
В течение многих лет Брежнев со своими друзьями из числа высших военачальников и руководителей военно-промышленного комплекса относились к США как к врагу номер один. Контроль над вооружениями и поиск компромиссов с американцами плохо вязались с этим образом мыслей. К тому же продолжала действовать хрущевская военная доктрина, целью которой провозглашалась победа в ядерной войне. Министерство обороны СССР считало, что просто стратегического паритета с американцами не достаточно. Нужно
создать ядерную мощь, равновеликую американским, британским и французским ракетным арсеналам, вместе взятым, и учесть те ракеты средней и малой дальности, которые размещены на базах в Западной Европе и на плавучих средствах (авианосцах, подводных лодках) вокруг Советского Союза (93). В общем, советское военное командование стремилось сохранить за собой полную свободу действий в продолжающейся гонке вооружений (в этом они мало отличались от своих американских коллег). Советский генералитет с крайней подозрительностью относился к возне дипломатов, осознавших, что победить в ядерной войне невозможно, и доказывавших, что СССР необходимо поставить перед собой другую цель — договориться о паритете, основанном на взаимном доверии. Министр обороны Гречко на заседании Политбюро не стеснялся открыто подозревать советских дипломатов в предательстве. По адресу Владимира Семенова, главы советской делегации на переговорах по ограничению стратегических вооружений (ОСВ), Гречко заявил, что тот «поддается американскому давлению». На первых порах Брежнев тоже не особенно жаловал дипломатов-переговорщиков. В здании ЦК на Старой площади, давая указания членам советской делегации на переговорах по ОСВ перед их отъездом в Хельсинки в октябре 1969 г., генсек строго наказал им держать рты на замке, не разбалтывать военных секретов. «Смотрите, Лубянка тут недалеко», — намекнул Брежнев на вездесущее КГБ (94).
Установление в феврале 1969 г. через советского посла в США Анатолия Добрынина и Киссинджера тайного канала между Вашингтоном и Москвой долгое время не приносило никаких результатов. Любое послание с советской стороны в Белый дом должно было обсуждаться в МИД и утверждаться на Политбюро. Фигура Никсона, бывшего маккартиста, сделавшего карьеру на антикоммунизме, возбуждала толки и подозрения. От его президентства не ждали ничего хорошего (95). Не способствовало развитию советско-американских отношений и то, что приоритеты сторон резко расходились. Члены Политбюро считали, что самая важная задача — это проведение двусторонних переговоров о контроле над вооружениями. Что касается Никсона, то ему не давала покоя война во Вьетнаме, и все вопросы, связанные с контролем над вооружениями, он увязывал с главным требованием: Кремль должен был заставить северовьетнамских коммунистов прекратить боевые действия в Южном Вьетнаме (96). Никто в Кремле не был готов к таким шагам. Громыко понимал, какие настроения преобладают в руководстве страны, и когда Никсон предложил провести встречу на высшем уровне, глава советского МИД на заседании Политбюро высказался за проволочку. Он предложил согласиться на встречу на высшем уровне только тогда, когда аме
риканцы подпишут соглашение по Западному Берлину. Члены Политбюро согласились с Громыко, и предложение Никсона пролежало несколько месяцев без ответа (97).
Брежнев стал активно проявлять личный интерес к обмену информацией по тайному каналу только в 1971 г. А уже к лету того же года он выразил желание встретиться с Никсоном в Москве и посетить с ответным визитом Соединенные Штаты. Что подтолкнуло генсека изменить решение Политбюро? Во-первых, Брежнев стал чувствовать себя гораздо увереннее после прошедшего в марте — апреле 1971 г. съезда КПСС и в результате успешных встреч с Баром и Брандтом. Другим фактором стало внезапное известие о предстоящем визите Никсона в Китай. После стычек на китайско-советской границе в Вашингтоне наконец-то поняли, что две коммунистические державы действительно стоят на грани войны друг с другом (яростная идеологическая полемика предыдущих лет американцев в этом не убедила). Никсон и его советник по национальной безопасности Генри Киссинджер приступили к осуществлению «трехсторонней дипломатии»: они пытались параллельно и налаживать отношения с Пекином и Москвой, и использовать их вражду в американских интересах, прежде всего для окончания вьетнамской войны. «Трехсторонняя дипломатия» сработала: после того как Мао Цзэдун пригласил президента США приехать в Пекин, Политбюро решило, что затягивать вопрос о встрече на высшем уровне, как предлагал Громыко, неразумно (98).
Тем временем произошло событие, окончательно разрешившее все сомнения Брежнева. 5 августа 1971 г. он получил первое личное послание от президента Никсона. До этого официальным советским адресатом тайного канала был Косыгин, но Добрынин намекнул Киссинджеру, что пора бы внести коррективы. И вот, к удовольствию генсека, сам президент США попросил его стать партнером в обсуждении «крупных проблем». Брежнев незамедлительно ответил предложением провести советско-американскую встречу на высшем уровне в Москве в мае — июне 1972 г. Добрынин получил из Москвы распоряжение о том, что с этого момента Брежнев будет лично следить за подготовкой к саммиту (99).
Как и в случае с «восточной политикой» Брандта, генсек решил рискнуть своим политическим капиталом для встречи с Никсоном, только когда убедился, что шансы осуществить прорыв в отношениях с США высоки. И все же последние километры на маршруте продвижения к московскому саммиту оказались усеяны острыми камнями. Первая неприятность случилась в западногерманском бундестаге, где канцлеру Брандту грозил вотум недоверия со стороны большинства депутатов, а ратификация Московского договора оказалась под
угрозой срыва. Провал политики Брандта спутал бы все карты советской дипломатии и лично Брежневу: процесс улучшения советско-германских отношений был бы приостановлен или того хуже — повернут вспять. Брежнев даже обратился к Белому дому с просьбой повлиять на консервативных депутатов бундестага и помочь Бранд-ту. В КГБ обдумывали возможность подкупа некоторых депутатов (100). 26 апреля 1972 г. Брандт получил вотум доверия с перевесом в два голоса. 17 мая бундестаг ратифицировал Московский договор. Как с политической, так и с психологической точки зрения это давало Брежневу достаточные основания для успешных переговоров с Никсоном в Москве.
Еще одно событие, ставшее испытанием для наметившегося советско-американского диалога на высшем уровне, разразилось в Южной Азии. В ноябре 1971 г. вспыхнула война между Пакистаном и Индией. Всего за три месяца до этого СССР подписал с индийским премьер-министром Индирой Ганди Договор о мире, дружбе и сотрудничестве. Советское руководство обязалось поставить Индии крупную партию вооружений. Помощник Брежнева позже вспоминал, что это был главным образом геополитический ответ на сближение Никсона с Китаем. Но то, что случилось потом, стало потрясением для руководства обеих сверхдержав. Воодушевленная договором с СССР о поставках вооружений Индира Ганди послала индийские войска в Бангладеш (в то время Восточный Пакистан), чтобы поддержать бенгальских сепаратистов. В ответ пакистанцы атаковали индийские аэродромы. Пакистанская армия быстро проиграла войну на востоке, но на западе боевые действия могли перекинуться в Кашмир, на территорию, являвшуюся предметом наиболее ожесточенных споров между двумя государствами (101).
Индо-пакистанская война вызвала у Никсона и Киссинджера почти истерическую реакцию: они усмотрели в этих событиях сговор СССР с Индией, имеющий целью подорвать всю их систему трехсторонней дипломатии. Победа Индии грозила, в частности, сорвать сближение США с Китаем, ведь КНР был главным союзником Пакистана в регионе — в противовес Индии и Советскому Союзу. Американцы потребовали от Брежнева гарантий, что Индия не станет нападать на Западный Пакистан. Казалось, Никсон был готов поставить московский саммит в зависимость от действий Советского Союза по этому вопросу. Более того, президент США направил в Бенгальский залив авианосцы 7-го американского флота. Советские руководители, включая Добрынина, не могли понять, почему Белый дом поддерживает Пакистан, который, как они считали, развязал войну против Индии. Недоумение Брежнева вскоре сменилось гневом. В узком кругу он даже предлагал передать Индии секреты атомного оружия.
Его советники сделали все возможное, чтобы похоронить эту идею. Когда через несколько лет Александров-Агентов напомнил Брежневу об этом эпизоде, тот не смог сдержать эмоций и еще раз крепко выругался в адрес Соединенных Штатов (102).
Однако самым серьезным препятствием для встречи на высшем уровне оставалась вьетнамская война. Весной 1972 г. Ханой предпринял новое наступление на Южный Вьетнам, причем без всяких консультаций с Москвой. В ответ на это ВВС США возобновили бомбардировки северных территорий и в бухте порта Хайфон повредили четыре советских торговых судна. Несколько членов экипажей судов погибло. В начале мая Никсон приказал усилить и без того ожесточенные бомбардировки Ханоя и отдал распоряжение минировать северовьетнамские порты и внутренние водные пути (103). По мнению Косыгина, Подгорного, Шелеста и других членов Политбюро, встречу с Никсоном следовало отменить (104). Брежнев колебался. Как вспоминает его помощник, генсек, как и другие члены советского руководства, был «потрясен и возмущен провокационным характером действий Вашингтона». Его мало трогали заботы Никсона о сохранении своего престижа в глазах американцев. «Он видел только, что под угрозу поставлена советско-американская встреча, на подготовку которой было затрачено столько усилий и энергии, что его пытаются припереть к стенке. Действовать под диктовку американцев так, как они того хотели, т. е. заставить Ханой прекратить наступление, отказаться от уже почти достигнутой победы на Юге, советское руководство просто не могло: руководство ДРВ в данной ситуации не послушало бы подобных советов» (105).
Однако личная заинтересованность Брежнева в этой встрече одержала верх над эмоциями, и он употребил все силы, чтобы урезонить разгневанных коллег. Заставить Ханой прекратить военные действия на полпути было явно невозможно, и все же Брежнев и Громыко попытались выступить посредниками между Киссинджером и коммунистическими лидерами Ханоя. Кроме того, они сразу же согласились на тайную встречу с Киссинджером в Москве для обсуждения способов урегулирования конфликта. Советник Никсона по национальной безопасности находился в Москве два дня — 21 и 22 апреля. Вместо того чтобы оказывать давление на советского руководителя по вьетнамскому вопросу (как того хотел Никсон), Киссинджер изо всех сил старался установить с Брежневым сердечные отношения. По всем существенным моментам Киссинджер был настроен на компромисс и пошел на уступки Брежневу и Громыко по тексту документа «Основы взаимоотношений между СССР и США». Как резюмировал Александров-Агентов, в этом документе были «фактически зафиксированы важнейшие принципы, за признание которых Советское го
сударство боролось в своей внешней политике на протяжении многих лет». Самым важным для генсека было то, что в качестве одной из основ советско-американской разрядки в нем признавалось равенство сторон (106).
Записи бесед Брежнева с Киссинджером, ныне рассекреченные, свидетельствуют о том, что генсек был тогда на высоте. Это был уверенный, энергичный и общительный человек в стильном темно-синем костюме, с золотыми часами на цепочке, ни по содержанию разговора, ни по манерам не уступавший своему собеседнику, бывшему профессору Гарварда. Брежнев находился в хорошей физической форме. Он пускал в ход все свое обаяние, быстро ориентировался в беседе, говорил без подсказки и легко парировал доводы Киссинджера. Генсек с удовольствием шутил, и американец отвечал тем же (107). Брежнев между прочим поинтересовался, когда Соединенные Штаты собираются покинуть Вьетнам. «Де Голль после семи лет войны в Алжире пришел к выводу о необходимости найти выход. То же самое произошло с французами в Индокитае. Это было просто бесполезной тратой времени и сил... Перед вами аналогичная перспектива». Он также заявил недоверчиво слушавшему его советнику Никсона: «Я поддерживаю идею президента Никсона — положить конец этой войне. Логика подводит только к такому решению. Это наша общая конечная цель. Ясно, что Советский Союз не будет ломать копья вокруг этого. Мы вовсе не ищем каких-либо преимуществ для себя». В то же время Брежневу явно хотелось отвлечься от Вьетнама и перейти к другим темам «всеобщей разрядки». Он сказал Киссинджеру, что «текущие дискуссии представляют собой начало важного будущего процесса, начало построения взаимного доверия». Должны быть предприняты «другие меры доброй воли, чтобы закрепить добрые отношения между СССР и США» в духе «благородной миссии, которая возложена на их плечи» (108).
Активная деятельность Брежнева на дипломатическом поприще началась при исключительно благоприятных обстоятельствах. Никогда еще со времен создания антигитлеровской коалиции президент США не проявлял такого рвения, чтобы завоевать доверие СССР, не раскрывал так охотно двери Белого дома для советского посла. Никсон и Киссинджер — каждый по собственным причинам — ни с кем не делились своими планами. Госдепартамент, остальные члены администрации президента, да и вообще все влиятельные политические круги США пребывали в полном неведении относительно американо-советских контактов на высшем уровне. Киссинджер жаловался по секрету сначала Добрынину, а позже Брежневу на «византийский бюрократизм», царящий в Вашингтоне, и «своеобразный стиль» Никсона. Несколько раз Киссинджер принимал Добрынина
наедине в сверхсекретной Ситуационной комнате в западном крыле Белого дома. Как вспоминал один из помощников генсека, Брежнева «немало позабавило», что Киссинджер то и дело просил его сохранить в тайне от американского посла и других членов правительства США какие-то фрагменты их бесед, чтобы все оставалось между ними. Вместе с тем такие доверительные отношения с Белым домом не могли не льстить генсеку (109).
Миссия Киссинджера, пусть и весьма успешная, не смогла разогнать тучи, сгустившиеся в Москве из-за Вьетнама. Мнения в Политбюро разделились, и некоторые из его членов продолжали настаивать на том, что саммит в Москве следует отложить. Они считали, что необходимо исполнить свой союзнический долг перед Ханоем и тем самым еще больше упрочить престиж Советского Союза в коммунистическом лагере. Главным противником сближения с американцами был Николай Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета и вследствие этого формальный «глава государства». У Подгорного было много общего с Брежневым — схожие биографии, примерно одинаковые культурные горизонты и ограничения. Но Подгорному не хватало обаяния и гибкости своего давнего приятеля, и он с завистью наблюдал за внешнеполитической карьерой Брежнева. Начиная с 1971 г. председатель Президиума попытался вмешиваться в дела дипломатического ведомства. Громыко с благословения Брежнева пресекал эти попытки вмешательства. Но в апреле — мае 1972 г. Подгорный почувствовал, что настал выгодный момент высказаться по вопросам международных отношений. Его потенциальным союзником был руководитель компартии Украины Петр Шелест, отстаивавший «классовый подход» к внешней политике и критически относившийся к руководящим талантам Брежнева. Шелест писал в своем дневнике: «Наши успехи во внешнеполитических вопросах целиком зависят от нашей крепости внутренней, от веры народа в наши дела, от выполнения наших планов и обещаний, которые мы даем народу. А в этих вопросах у нас далеко не все в порядке». Шелест сетовал на расширение идеологического влияния Запада на молодежь и ослабление бдительности «под влиянием мнимых успехов международной разрядки». Он негодовал по поводу наивности и тщеславия Брежнева, которому вскружил голову предстоящий визит Никсона. Самым неприятным для Брежнева было то, что дрогнули его союзники и друзья: министр обороны Гречко выступил против приглашения Никсона в Москву, а Михаил Суслов, верховный блюститель партийной чистоты в политике государства, по поводу предстоящей встречи на высшем уровне хранил подозрительное молчание (НО). Александров-Агентов вспоминает, что существовала «реальная опасность», что аргументы, доказываю
щие необходимость проявить солидарность с Вьетнамом, игравшие на чувствах людей, «могли найти отклик среди значительной части ЦК, да и общественности страны. Возьми эти настроения верх, под угрозой крушения оказались бы не только перспективы оздоровления отношений с США и первых шагов по ограничению гонки ядерных вооружений, но заодно наверняка и то, чего Брежневу удалось достичь ценой огромных усилий в течение нескольких лет в области укрепления европейской безопасности» (111).
Верный себе Брежнев рассчитывал на единогласное решение и ждал, когда кто-нибудь другой из членов Политбюро выскажется в защиту саммита в Москве. К всеобщему удивлению, в пользу проведения встречи с Никсоном выступил Косыгин. Он вместе с Громыко доказывал, что отмена встречи может сорвать ратификацию договора с Западной Германией, который в это время как раз находится на рассмотрении в бундестаге в Бонне. К тому же подписание согласованных с Киссинджером проектов договоров по ПРО и ОСВ, которые предусматривали рамки стратегического паритета между США и СССР, откладывалось на неопределенное будущее. И вообще, нельзя же допустить, чтобы северные вьетнамцы имели решающий голос в отношниях меду Советским Союзом и Соединенными Штатами (112). Положение в Политбюро выправилось: на сей раз государственные интересы возобладали над идеологией и эмоциями.
Это было время, когда СССР резко увеличивал объемы закупок западных технологий и приступал к реализации нескольких проектов, нацеленных на модернизацию химической и автомобилестроительной промышленности. Строились два огромных автозавода: один — по производству легковых автомобилей (в Тольятти), другой — по производству тяжелых грузовиков (КамАЗ) (113). Поддерживая курс на разрядку, Косыгин выразил интересы многих руководителей советской промышленности, которые надеялись, что, благодаря европейской разрядке и американо-советской встрече на высшем уровне, советские предприятия опять, как в годы партнерства с Рузвельтом, получат доступ к западным экономическим, финансовым и технологическим ресурсам. Запись в дневнике Черняева о заседании Политбюро, состоявшемся 8 апреля, ярко иллюстрирует вышесказанное. Заместитель Косыгина и министр нефтедобывающей промышленности Николай Байбаков, с давних времен занимавший этот пост, вместе с министром внешней торговли Николаем Патоличевым представили проекты экономического и торгового соглашений с Соединенными Штатами. Подгорный резко возражал против сотрудничества с американцами в строительстве трубопроводов в Тюмени и Якутии, двух регионах вечной мерзлоты к востоку от Урала. «Неприлично нам ввязываться в эти сделки с газом, нефтепроводом. Будто
мы Сибирь всю собираемся распродавать, да и технически выглядим беспомощно. Что, мы сами, что ли, не можем все это сделать, без иностранного капитала?!» Брежнев пригласил Байбакова объясниться. Тот спокойно подошел к микрофону, едва сдерживая ироническую улыбку. Оперируя по памяти цифрами, подсчетами, сравнениями, он показал, насколько прибыльны и выгодны будут соглашения с американцами. «Нам нечем торговать за валюту. Только лес и целлюлоза. Этого недостаточно, к тому же продаем с большим убытком для нас. Американцев, японцев, да и других у нас интересует нефть, еще лучше — газ». Все долги и расходы на газопровод окупятся через семь лет. «Если мы откажемся, мы не сможем даже подступиться к Вилюйским запасам в течение, по крайней мере, 30 лет. Технически мы в состоянии сами продоложить газопровод. Но у нас нет металла ни для труб, ни для машин, ни для оборудования». В конце концов Политбюро проголосовало за проекты соглашений (114).
Среди военных сопротивление соглашениям с США было также велико, и тут генсеку понадобилось употребить все свое влияние. К середине апреля явная обструкция Министерства обороны вынудила Владимира Семенова, руководителя делегации на переговорах по ограничению стратегических вооружений, обратиться за помощью к Брежневу. На заседании Совета обороны в мае 1972 г. Леонид Ильич отказался от привычной деликатности и заговорил на повышенных тонах. По свидетельству очевидца, он, уже на взводе, спросил у Гречко: «Ну, хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки. И соглашения не будет. Развернется дальнейшая гонка ядерных вооружений. А можете вы мне как главнокомандующему Вооруженными силами страны дать здесь твердую гарантию, что в случае такого поворота событий мы непременно обгоним США и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?» Такой гарантии никто из присутствующих дать не решился. «Так в чем же дело? — спросил Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивать военные расходы?» Сопротивление военных было сломлено, и они, скрепя сердце, сняли свои возражения против соглашений по вооружениям. Во время встречи с Никсоном глава Военно-промышленной комиссии Леонид Смирнов сыграл конструктивную роль в поиске компромиссных решений. Гречко пришлось с ними смириться, хотя его сопротивление переговорному процессу с американцами продолжалось (115).
В довершение всего Брежнев задумал созвать закрытое пленарное заседание ЦК КПСС и обратиться к пленуму с просьбой поддержать его решение встретиться с Никсоном. Эти дни перед началом пленума и во время его проведения, когда до предполагаемого прибытия Никсона оставалось меньше недели, оказались, возможно, самыми
мучительными в жизни Брежнева со времени Чехословацкого кризиса. Напряженности добавляла и неуверенность в том, будет ли в Бонне ратифицирован Московский договор. Александров-Агентов вспоминает «атмосферу сконцентрированной напряженности» на даче Брежнева, где работали Громыко, Пономарев и небольшая группа референтов. «Леонид Ильич был в эти дни как ходячий клубок нервов, то выскакивал из зала, где шла работа, то возвращался, выкуривая сигарету за сигаретой» (116). Поражало то, что генсек, несмотря на облеченность громадной властью, продолжал чувствовать себя крайне уязвимым, был неуверен в исходе дела и нервным до истощения. В этом был весь Брежнев. Киссинджер во время своих первых закрытых переговоров с Брежневым заметил в нем «неловкое и довольно трогательное сочетание некой незащищенности и ранимости, что никак не соответствует его самоуверенному характеру. В этом личностные качества Брежнева и Никсона совпадали» (117).
И снова удача улыбнулась Брежневу. На пленуме Косыгин, Громыко, Суслов и Андропов решительно высказались за разрядку с Соединенными Штатами. Это событие означало для Брежнева большую победу (118). Теперь он мог благополучно принять мантию миротворца, не опасаясь за свои тылы. Когда Никсон 22 мая прибыл для переговоров в Кремль, Брежнев неожиданно увлек его в свой кабинет (где некогда работал Сталин) для того, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Подгорный и Косыгин, как и Киссинджер, остались за дверями, негодуя и недоумевая. Как считает советский переводчик Виктор Суходрев, единственный свидетель того, что происходило за закрытыми дверями, эта встреча стала поворотным моментом в советско-американской разрядке, когда Брежнев взял на себя ответственность за этот процесс. Во время беседы Брежнев поднял вопрос о том, смогут ли Соединенные Штаты и Советский Союз достичь соглашения о неприменении ядерного оружия друг против друга. Такое антиядерное соглашение могло, по его мнению, создать здоровую основу для устойчивого мира во всем мире. В этом предложении проявились пределы брежневского видения проблемы, его наивность в отношении намерений США. По его представлениям, суть холодной войны сводилась к взаимному страху ядерного конфликта. Более того, генсек полагал, что одного соглашения между руководителями государств будет достаточно, чтобы развеять этот страх. В то же время Брежнев продемонстрировал силу своей веры в разрядку. Как утверждают люди из его бывшего окружения, идея разрядки не возникла из документов, подготовленных МИД, не была сформулирована в циркулярах Громыко — она шла от самого сердца генсека (119).
Важнейшей частью этой встречи стало предложение Брежнева установить с президентом Соединенных Штатов личные взаимоотношения и решать все вопросы через доверительную переписку. Никсон охотно согласился, напомнив Брежневу об особых отношениях между Рузвельтом и Сталиным во время войны. Брежнев пошел на этот шаг за спиной членов Политбюро. В человеческих отношениях впечатление от первой встречи нередко играет бблыпую роль, чем ее содержание. В случае с Брежневым так оно и было. Два года спустя посланец Белого дома в Москву Аверелл Гарриман записал высказывание генсека: «Возможно, большинство американцев не осознают важности тех первых минут нашей беседы с президентом Никсоном в 1972 году, которые имели решающее значение. Президент сказал: "Я знаю, что вы преданы своей системе, а мы преданы нашей. Давайте отложим этот вопрос в сторону и выстроим хорошие отношения, несмотря на эту разницу в системах". Брежнев сказал, что он протянул президенту руку в знак дружбы и согласился, что никакого вмешательства во внутренние дела друг друга не будет и две страны будут сосуществовать мирно. На этой основе и были достигнуты целый ряд политических и экономических соглашений» (120).
Как вспоминает Суходрев, Брежнев неоднократно повторял эти слова в узком кругу. Сильное впечатление на Генсека произвело и то, что президент США был готов оставить в стороне стратегические и тактические разногласия и говорить о том, как улучшить советско-американские отношения (121). В собственных глазах и глазах своего окружения Брежнев стал партнером, чуть ли не другом президента США. Это впечатление возвышало Брежнева над всеми его коллегами и соперниками. В мировой дипломатии он занял место, которого до него добился в Советском Союзе лишь Сталин. Разрядка стала личным проектом Брежнева, и он намеревался продвигать ее дальше.

Разрядка без Брежнева?
Если внимательно присмотреться к причинам возникновения разрядки, то обнаружится, что резкий ее подъем в 1970-1972 гг. не являлся чем-то неизбежным или предопределенным. Разумеется, идея разрядки приобрела политическую легитимность в США и СССР во многом в результате безудержной гонки вооружений, когда для многих стало очевидным, что продолжать множить ракеты с ядерными боеголовками бессмысленно, так как это не даст преимущества ни одной из сторон. Наиболее приемлемым для той и другой стороны выходом из сложившейся ситуации был процесс добровольного взаимного ограничения вооружений — это отвечало интересам обеих
сверхдержав. Такова была рациональная основа разрядки, и эксперты извели тонны бумаги на обоснование этого подхода. И все же нельзя с уверенностью заключить, что одни лишь экономические издержки гонки вооружений или же только угроза ядерной войны вынудили государственных деятелей искать примирения на исходе 1960-х — в начале 1970-х гг. Считать, что страх перед риском ядерной войны был самодостаточным фактором — все равно, что отменять гонку «Формула-1» или ралли Париж — Дакар из-за страха, что кто-то из участников может в них случайно погибнуть. Иными словами, нельзя задним числом приписывать руководителям сверхдержав здравомыслие и мудрость, которыми они не обладали.
Верно и то, что советское политическое руководство ощущало сильную потребность вдохнуть новую жизнь в экономику страны, чтобы она могла производить «и пушки, и масло». Советский Союз отчаянно нуждался в твердой валюте и западных технологиях. Разрядка могла помочь советской экономике решить ее проблемы (122). Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что проблемы экономики, стратегические расчеты или забота о сохранении ядерного паритета имели меньший вес в спорах, которые велись в Кремле, чем можно было бы ожидать. Их влияние на смену советского внешнеполитического курса в сторону разрядки было важным, но не решающим. Почти у каждого из членов Политбюро, секретарей ЦК и военачальников, в их числе Косыгин, Суслов, Подгорный, Шелест, Устинов и Гречко, имелись серьезные сомнения по поводу разрядки с Соединенными Штатами. Андропову и Громыко на начальном этапе не хватало влияния и политической воли, чтобы ради идеи переговоров с Западом рисковать собственным положением. И только личное участие Брежнева, его глубокий интерес к международным делам, а также его способность добиваться «единодушной» поддержки нового международного курса в политической элите оказались наиболее важными факторами, обеспечившими с советской стороны развитие разрядки в период с 1968 по 1972 г.
Привычные взгляды, помноженные на жизненный опыт, мешали большей части советских элит и членам Политбюро адекватно, без идеологических шор воспринимать события в мире. Следовательно, их мотивы и предпочтения сильно отличались от тех, которые им приписывали тогда и позже аналитики международных отношений — исходя из представления о «рациональной природе» принятия решений в Политбюро. Вместе с тем, хотя большинство членов Политбюро и были идеологическими ортодоксами, не правы были и американские «неоконсерваторы», громогласные критики разрядки, которые в течение 1970-х гг. приписывали Кремлю планы завоевания мирового господства. И пусть в некоторых документах, подготовленных МИД
и КГБ, разрядка изображалась как наилучшая возможность для наращивания могущества СССР и распространения его влияния в мире, на закрытых заседаниях Политбюро, насколько нам сейчас стало известно, никогда не обсуждались планы агрессии и территориальных захватов, ядерного шантажа Запада и прочие коварные и опасные схемы. Люди, которые входили в Политбюро, несмотря на периодические припадки идеологического гнева и бряцание оружием, не хотели и не могли продолжать глобальную конфронтацию с Соединенными Штатами. У большинства из советских руководителей отсутствовало стратегическое видение, если не считать абстрактных ленинских формул и опыта сталинской политики. Им было неясно, где и в каких целях использовать растущую военную мощь СССР. Они даже не понимали, какую стратегическую выгоду можно извлечь из того, что США увязли в Юго-Восточной Азии. После «потери» Китая СССР утратил свои позиции в Индонезии и растрачивал без ощутимых выгод громадные ресурсы на Ближнем Востоке. Даже коммунистическое руководство Северного Вьетнама не считало себя обязанным отчитываться перед Кремлем и вело свою собственную политику, пытаясь сорвать советско-американскую разрядку. В период между 1964 и 1970 г. руководители СССР находились в международном дрейфе. Вместо четких приоритетов, таких как соглашения с США и Западной Германией, они следовали расплывчатым лозунгам о «пролетарской солидарности» с коммунистическим Вьетнамом и увязли в бесперспективной поддержке радикальных арабских режимов.
Такому поведению СССР в годы, предшествовавшие разрядке, можно отчасти найти объяснение в переходном характере верховной власти после ухода Хрущева. В условиях постепенного размывания тоталитарной государственности за видимым единодушием коллективного руководства страны скрывалась яростная «подковерная борьба», в которой генеральный секретарь ЦК КПСС участвовал скорее в качестве арбитра и переговорщика, чем диктатора. Недавно раскрытые документы свидетельствуют о том, что эта борьба протекала на разных уровнях: интересы внешней безопасности наталкивались на ограничители внутренней политики и идеологии, стратегические цели подпадали в зависимость от обязательств, данных различным сателлитам и партнерам (к примеру, ГДР, Северному Вьетнаму и арабским странам). Безусловно, для того чтобы добиваться перемен во внешней политике, требовались серьезные усилия. Нужно было убеждать, разъяснять и — все реже — принуждать. Не стоит забывать о том, что в период с 1964 по 1971 г. согласие среди партийного руководства СССР в отношении разрядки было чрезвычайно хрупким и относительным и всякий международный кризис грозил его разрушить. Брежнев, используя свой личный политический капитал,
смог избежать раскола в руководстве в решающие моменты развития разрядки. В этом и заключается его главный вклад в историю международных отношений этого периода.
Киссинджер невысоко оценивает Брежнева в своих воспоминаниях. «Недостаток уверенности в себе он стремился спрятать за шумными речами, а подспудное чувство собственной неполноценности — за периодическими попытками запугать». По мнению Киссинджера, такое поведение Брежнева объяснялось русским национальным характером: он «являлся представителем народа, который не цивилизовал своих завоевателей [монголо-татар], а просто оказался более живучим, народа, находящегося между Европой и Азией и не принадлежащего целиком ни той, ни другой, уничтожившего традиции своей собственной культуры, при этом так и не создав им полноценной замены» (123). Как бы ни относиться к этой резкой и предвзятой оценке, Киссинджер был явно несправедлив в отношении Леонида Ильича.
Действительно, Брежнев не был уверен в себе, когда начал руководить советской дипломатией. Но если вспыльчивый Никита Сергеевич из-за недостатка уверенности в себе совершал необдуманные поступки, шел на обострение и создавал международные кризисы, то с Брежневым все было иначе: свою неуверенность он преобразовал в стремление к международному признанию. Кроме того, разрядка напряженности для Брежнева была заменой непредсказуемому процессу реформ внутри страны — разрядкой можно было воспользоваться, чтобы прикрыть уже наметившийся спад в экономике, все большее отставание от Запада в технологии и науке, а также развал коммунистического движения, выхолащивание идеологии. Генсек сознавал, что в сравнении со Сталиным и Лениным и даже с Хрущевым как лидер коммунистического полумира он проигрывает. Для того чтобы стать настоящим вождем, способным повести за собой массы, ему недоставало силы воли, размаха и интеллектуальных способностей. К 1972 г. Брежнев пребывал в должности уже восемь лет — почти столько же управлял страной Хрущев. Генсеку нужен был успех, это стало очевидным для всех, кто наблюдал за ним в те напряженные дни в апреле — мае 1972 г. перед встречей на высшем уровне.
Московский саммит произвел большое впечатление на советскую политическую элиту и еще большее — на советский народ. Добиваясь разрядки с Западной Германией и Соединенными Штатами, Брежнев получил у себя в стране широкое народное признание, которого до сих пор ему недоставало. В то время в СССР не проводилось исследований общественного мнения, однако, судя по имеющимся свидетельствам, миллионы простых советских граждан были искренне благодарны генсеку за его миротворческую деятельность. Действия
Брежнева одобряли многие люди, хорошо помнившие, что такое война, в том числе и те, кто считал Германию и США источником военной угрозы (124). Наивысшей точкой политической карьеры Брежнева стал пленум ЦК КПСС в апреле 1973 г., на котором генсек получил впечатляющую поддержку политике сближения с США и ФРГ. Словно по мановению волшебной палочки из советских газет и журналов, радио и телевидения исчезла антиамериканская риторика. До этого позитивно написанные статьи о жизни и культуре в Соединенных Штатах очень редко появлялись на страницах печати, да и то лишь в специальных изданиях. Теперь информация о жизни на Западе, в частности в США, пошла большим потоком, достигая широкой публики. Такого не было с момента убийства Джона Кеннеди, во всяком случае, с момента начала вьетнамской войны. Прекратилось глушение передач «Голоса Америки». Советская молодежь получила возможность слушать на коротких радиоволнах музыку популярных западных рок-групп, в том числе «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд» и других. Черняев даже заявил, что визит Никсона стал для международных отношений тем же, что для советской внутренней политики был доклад Хрущева о Сталине в 1956 г. Он писал: «Как бы то ни было, какими бы идеологическими прикрытиями мы ни старались удерживать народ в антиимпериалистической чистоте, realpolitik сделал свое дело. Рубикон перейден. С этих майских дней 1972 года будут датировать эру конвергенции... в ее объективно революционном и спасительном для человечества смысле» (125).
Очень скоро эти преувеличенные восторги пришлось умерить. Выйти из холодной войны с помощью разрядки было невозможно в силу самой сущности политической и экономической системы СССР, идеологических взглядов его руководителей и особенностей управления страной. Конечно, единодушие, царившее в Политбюро под председательством Брежнева, не было таким же полным, как воинственность и нетерпимость по отношению к западным странам при его предшественниках. Это единство взглядов, несомненно, зиждилось на формуле «мир на основе силы». Только в таком виде идея разрядки была приемлема для сторонников жесткой линии. Никто, включая Брежнева, не осмеливался покушаться на основные положения марксистско-ленинской идеологии. И наконец, кремлевское руководство продолжало осуществлять самую дорогостоящую и далеко идущую программу вооружений за всю историю СССР. По этому вопросу Брежнев не имел разногласий со своими консервативными друзьями Устиновым, Гречко и другими представителями военной верхушки и военно-промышленного комплекса (126).
Брежнев искренне надеялся на то, что его личные дружеские отношения с Брандтом и Никсоном помогут ослабить напряженность
холодной войны. Трезвый реалист во внутрипартийных делах, в сфере международных отношений он впадал в романтизм, причем отнюдь не революционного толка. Брежнев считал, что установление дружеских отношений с руководителями других государств больше отвечает интересам СССР, чем помощь революционным процессам и антиколониальным движениям в мире. Он верил, что эти дружеские отношения и экономическое сотрудничество между Советским Союзом и другими великими державами смогут преодолеть основополагающие политические, экономические и идеологические различия между Востоком и Западом.
Если бы не Брежнев со своей Нагорной проповедью, то разрядка международной напряженности в 1970-1972 гг. могла не состояться вовсе или она была бы значительно скромнее. Леонид Ильич прекрасно понимал, какую опасность представляет собой возможность военного столкновения между странами НАТО и Организации Варшавского договора или ядерный поединок между СССР и США. Ведь он сам был участником войны и не хотел повторения ее ужасов. Эмоциональность Брежнева также работала на разрядку. Достаточно представить, как бы неулыбчивый Косыгин, угрюмый Громыко или неприветливый Шелепин вели бы переговоры с руководителями западных держав вместо Брежнева, и становится очевидным значимость личного обаяния генсека. Некоторые черты Брежнева, такие как желание понравиться, угодить другим, наивное тщеславие и чрезмерная общительность, его страсть к иностранным автомобилям и другим дорогим безделушкам, можно расценивать как слабости характера, но все эти качества помогали ему расположить к себе западных партнеров. В известном смысле Леонид Ильич был первым советским руководителем, который сознательно и с удовольствием носил мантию миротворца, опирался в своих поступках на здравый смысл, а не на понятия державного престижа и идеологии, не пытался изображать из себя революционного аскета или великого вождя-императора. Кроме того, он первым в Кремле стал использовать возможности телевидения, чтобы продемонстрировать свою близость к руководителям мировых капиталистических держав — это был умный ход, рассчитанный на получение признания широкой общественности внутри Советского Союза. Как верно отметил в своих воспоминаниях Эгон Бар, «Брежнев был необходим для того, чтобы позже появился Горбачев. Второй довел до конца то, что начал первый. Брежнев сделал большое дело для мира во всем мире» (127).
Глава 8
ЗАКАТ РАЗРЯДКИ. ИМПЕРСКАЯ ИНЕРЦИЯ, 1973-1979
Бояться нам некого и нечего, кроме собственной расхлябанности, лени, недисциплинированности.
В. Молотов, май 1972
Накануне Рождества 1979 г. произошло событие, изменившее ход мировой истории: советские танки вошли в Афганистан. Тяжелые колонны бронетехники переправились через реку Амударью по наведенным близ узбекского города Термез понтонным мостам и двинулись на юг, к заснеженным вершинам гор. Советские граждане узнали о вводе войск в Афганистан из сообщений иностранных радиостанций. К этому времени группы спецназа КГБ и ГРУ уже взяли штурмом укрепленную резиденцию генерального секретаря Народной демократической партии Афганистана Хафизуллы Амина. В результате штурма Амин был убит, погибли также его малолетний сын и около двухсот охранников. КГБ доставил в Кабул и поставил во главе партии Бабрака Кармаля — афганского коммуниста, жившего в эмиграции. Несколько дней спустя советское информационное агентство ТАСС заявило, что ввод войск в Афганистан был осуществлен по просьбе афганского правительства «для задач исключительно содействия в отражении внешней агрессии». В информации для партаппарата говорилось, что Политбюро, принимая решение о посылке «ограниченного контингента», исходило из стратегического положения Афганистана. «Он находится в непосредственной близости от наших границ, соседствует с советскими республиками Средней Азии, имеет границу большой протяженности, недалеко находится и Китай. Поэтому необходимо проявить заботу о безопасности нашей социалистической Родины и учитывать наш интернациональный долг».
Ввод войск в Афганистан стал неожиданностью даже для советской внешнеполитической элиты. Эксперты ничего не знали о подготовке вторжения, с ними никто не консультировался. Ученые Института востоковедения Академии наук быстро осознали, что кремлевские правители совершили роковую ошибку. Афганистан
за всю свою многовековую историю никогда не был покорен. Разноплеменные горцы, принявшие ислам, не терпели на своей земле чужеземцев. Но советская «общественность» помалкивала, лишь один человек в Советском Союзе — академик Андрей Сахаров — открыто выступил против введения советских войск в Афганистан. Решением Политбюро создатель советской водородной бомбы, а ныне диссидент был немедленно выслан из Москвы на поселение в Горький, подальше от иностранных корреспондентов (1).
Мир отреагировал на внезапный ввод советских войск в Афганистан куда болезненней, чем на советское вторжение в Чехословакию. В 1968 г. в Европе набирал силу процесс разрядки, и разгром Пражской весны не помешал переговорам по Германии, Западному Берлину и по стратегическим вооружениям. В 1979 г. все было иначе. В ООН Советский Союз был близок к изоляции. В Западной Европе еще раздумывали, но ответ США был незамедлительным и жестким. Президент Картер и его советник по национальной безопасности Бжезинский решили, что вторжение в Афганистан является началом советского наступления в направлении Ирана и Персидского залива, где располагались крупнейшие в мире нефтяные месторождения. Для США это было бы смертельной угрозой. Картер заявил, что ни перед чем не остановится, чтобы защитить американские жизненные интересы. Белый дом объявил о серии санкций, которые блокировали и приостановили почти все договоренности, достигнутые в годы разрядки, включая переговоры о дальнейшем ограничении стратегических вооружений, развитии торговых и культурных отношений с СССР. Стремление президента США наказать Москву было столь велико, что он наложил эмбарго даже на выгодный американским фермерам экспорт зерна в Советский Союз. Картер также объявил о бойкоте летних Олимпийских игр в Москве.
Документы из советских архивов убедительно свидетельствуют: никаких советских планов продвижения к Персидскому заливу не было и в помине. По заключению авторитетных историков, советское руководство было обеспокоено прежде всего событиями в самом Афганистане и нестабильной ситуацией в регионе. Американец Селиг Гаррисон подвел итог: «Развитие событий в Афганистане застали Брежнева и его советников врасплох. В итоге им пришлось действовать в ситуации, которую они не контролировали, и пойти на шаги, последствия которых они не предвидели» (2).
Спустя много лет можно с уверенностью судить, что, несмотря на первоначальный военный успех, вторжение в Афганистан выявило глубокий системный кризис советской империи и его руководства. И словно в подтверждение этого, летом 1980 г. вспыхнула антикоммунистическая революция в Польше. Бастующие рабочие создали
независимый профсоюз «Солидарность» и вскоре были поддержаны всем польским обществом. Аппарат насилия оставался в руках у польского коммунистического режима, но общественный авторитет и инициатива перешли к забастовочным комитетам и группам интеллектуалов. «Солидарность» представляла гораздо более серьезную угрозу интересам СССР в Восточной Европе, чем Пражская весна в 1968 г. И тем не менее кремлевское руководство не решилось ввести войска в Польшу, и двоевластие там продолжалось до декабря 1981 г. (3). Нерешительность Москвы не была вызвана страхом еще более жестких санкций со стороны Запада. По словам американского историка Войтека Маетны, «действия и позиции западных политиков не оказывали существенного влияния на поведение Москвы во время польского кризиса» (4).
Ввод войск в Афганистан был не просто катастрофическим просчетом советских властей, он был следствием бездумного дрейфа и размывания стратегических приоритетов в предшествующие годы. После ряда успехов разрядка между СССР и Западом стала быстро клониться к закату. Безудержная гонка вооружений, разработка новых военных систем продолжались. В Африке, прежде всего в Анголе (в 1975-1976) и Эфиопии (в 1977-1978), бушевали гражданские и межэтнические войны, в которых США и СССР поддерживали противоборствующие силы. Как утверждал помощник Картера по национальной безопасности Збигнев Бжезинский, «разрядка была погребена в песках Огадена» из-за советского и кубинского вмешательства в военные действия между Сомали и Эфиопией. Двадцать лет спустя ветераны МИД СССР признали, что разрядка исчерпала себя задолго до конца 1970-х гг. Правда, по их мнению, виною этому было отсутствие взаимопонимания между администрацией Картера и советским руководством в Кремле. Администрация Картера, по их мнению, реагировала на советско-кубинское присутствие в Африке с излишней нервозностью (5).
Чтобы объяснить причины, которые привели политику разрядки к краху, следует тщательно разобраться в том, что происходило в Вашингтоне и Кремле. В американской прессе само слово «разрядка» к началу 1975 г. приобрело одиозный смысл «умиротворения агрессора»; политика переговоров с Советским Союзом стала мишенью для критики со стороны обеих политических партий США. Меньше известно о том, как относились советские лидеры и политические элиты к ухудшению советско-американских отношений. Между тем одной из главных причин того, что положительный импульс разрядки исчерпал себя, было быстрое падение интереса Брежнева к активной международной деятельности. Генсек терял здоровье и все больше отдавался своим увлечениям, прежде всего охоте. А советская внешняя и оборонная политика развивались по инерции, деформируясь
под воздействием бюрократических интересов, кризисных ситуаций в различных районах мира и идеологических факторов. Лишенное энергичного рулевого, судно советской внешней политики дрейфовало в сторону рифов.

Разрядка и права человека
В течение полугода после московского саммита перспективы советско-американского партнерства выглядели радужно. Сенат США ратифицировал Договор по ПРО и одобрил предварительное соглашение об ОСВ. В октябре был подписан целый пакет экономических и торговых соглашений между СССР и США, которые открывали возможность для получения Советским Союзом режима наибольшего благоприятствования для экспорта на американский рынок и для распространения на американский экспорт в СССР системы государственных кредитов и гарантий. Президент Никсон обещал выделить Москве долгосрочные кредиты. Доверительный канал связи между Белым домом и Москвой работал бесперебойно: Никсон и Киссинджер передавали исчерпывающую информацию о заключительных этапах переговоров по Вьетнаму, которые шли в Париже (6). В ноябре оба главных партнера Брежнева на Западе, Никсон и Брандт, были переизбраны на новый срок.
20 ноября 1972 г. Леонид Ильич после продолжительного отсутствия, вызванного болезнью, вновь появился в Секретариате ЦК КПСС. «Все идет хорошо, — сказал он своим коллегам, которые встретили его аплодисментами. — Побеждают силы мира, а не войны». Брежнев был полон надежд на предстоящую встречу в Хельсинки, на которой должны были обсуждаться вопросы, связанные с подготовкой к совещанию по безопасности в Европе. В результате установления дружеских отношений с ФРГ, заключил Брежнев, «мы вдохновляем и организуем европейский процесс. Нужно иметь это в виду и никогда не выпускать его из наших рук» (7). В том же ноябре по инициативе Советского Союза представители стран Восточной и Западной Европы, а также СССР, США и Канады договорились о созыве Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Брежнев надеялся, что этот форум станет основной международной политической структурой на европейском континенте, заменив НАТО и Организацию Варшавского договора.
В течение первой половины 1973 г. генсек пожинал плоды успешной дипломатии. В мае он первым из советских руководителей посетил ФРГ — государство, которое советская пропаганда долгие годы называла гнездом немецкого реваншизма. Брежнев восторгался всем, в том числе резиденцией в окрестностях Бонна, в которой его посе
лили, и новым спортивным автомобилем — подарком Вилли Брандта. Прекрасные личные отношения двух руководителей плодотворно отразились на результатах переговоров: в обмен на немецкое оборудование, технологии и потребительские товары Советский Союз увеличивал поставки нефти, газа и хлопка (8).
В июне 1973 г. Леонид Ильич отправился в Соединенные Штаты, где его не покидало восторженное состояние. После встреч в Вашингтоне он был приглашен в загородную президентскую резиденцию в Кэмп-Дэвиде, затем погостил в доме Никсона в Калифорнии, в Сан-Клементе. Брежнев с лихостью гонщика объезжал американские автомобили, приводя в ужас сидевшего рядом с ним Никсона. Он обнимался с голливудской знаменитостью актером Чаком Коннорсом, которого знал по ковбойским фильмам, и совсем по-детски радовался игрушечному шестизарядному револьверу на ковбойском поясе, который преподнес ему президент США. Однако содержательные результаты визита оказались более чем скромными. В частности, так и не удалось достичь прорыва в вопросах торгового и экономического сотрудничества между двумя странами. Тем не менее, когда 22 июня, в годовщину нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, руководители двух держав подписывали Соглашение между СССР и США о предотвращении ядерной войны, Брежнев сиял от удовольствия (9).
Для генсека это соглашение стало важным шагом на пути к выполнению заповеди отца. Однако Никсон и Киссинджер смотрели на этот документ скептически. Позже они утверждали, что Советским Союзом двигало желание вбить клин между Соединенными Штатами и НАТО. В своих воспоминаниях Киссинджер писал, что он якобы раньше всех распознал в предложении Брежнева «опасный маневр СССР с целью побудить нас отказаться от использования ядерного оружия, отчего в конечном счете зависела безопасность всего свободного мира». Киссинджер даже заявил, что соглашение было нужно Кремлю для того, чтобы развязать себе руки для упреждающего удара по Китаю. Все эти утверждения — чистый вымысел. На деле, подписывая соглашение, Киссинджер и Никсон не придавали ему особого значения. Их мало волновала реакция союзников США по НАТО, опасавшихся, что соглашение между сверхдержавами поставит под сомнение надежность американского «ядерного зонтика» над Западной Европой. Что же касается Китая, то и сами американцы в это время все еще рассматривали китайский ядерный потенциал как угрозу своей безопасности (10).
Разрыв между восприятиями Брежнева и его американских партнеров (особенно если судить по американским документам) указывал на отсутствие подлинного доверия между Вашингтоном
и Москвой. Обе стороны, особенно американцы, считали разрядку чем-то вроде управляемого соперничества, в котором старые методы конфронтации будут заменены иными, менее опасными. Рэй-монд Гартхоф, свидетель и историк разрядки, заметил, что каждой из сторон хотелось добиться одностороннего преимущества. И пока Брежнев радовался укреплению советских позиций в Европе, Никсон разъезжал по странам советского пограничья с иным настроем. В Иране он убеждал шаха стать главным гарантом американского экономического и политического присутствия в Персидском заливе. Во время визита в Польшу — первого в истории холодной войны — Никсон воскресил надежды многих поляков на освобождение страны от пут Варшавского договора (11).
Однако не только геополитические расчеты, но и внутриполитические факторы, идеологические страсти и группы давления в обеих странах подталкивали к привычному для них типу отношений, «переговорам с позиции силы». Уже после подписания соглашения об ОСВ-1 в Москве Никсон настаивал на увеличении стратегических вооружений, а Брежнев, находясь с визитом в ФРГ, отказался даже обсуждать грядущее развертывание новых ракет средней дальности типа «Пионер», позже известных на Западе как СС-20. Помощник Брежнева Александров-Агентов вспоминал, что генсек «фактически отмахнулся» от этого вопроса и сделал это «явно под влиянием нашего военного руководства, прежде всего Устинова, которого поддерживал Громыко». Военные гордились этими точными и мобильными ракетами и считали, что их развертывание наконец-то уравновесит «системы ближнего развертывания» вблизи советских границ, на базах НАТО и атомных подводных лодках (12).
В подобной ситуации надежда на поддержание советско-американского диалога могла иметь место лишь в том случае, если бы и Брежнев, и Никсон относились к разрядке как к общему делу, не жалея для него времени и политического капитала. Никсон и Киссинджер на самом деле были заинтересованы в развитии советско-американских отношений и ревностно следили за тем, чтобы никто в правительстве США и конгрессе не смог отобрать у них эту заслугу. И тем не менее разрядка для них была лишь одним из многих направлений их внешней политики. Главной целью Никсона до ноября 1972 г. было добиться договоренности об окончании войны во Вьетнаме и переизбраться на второй срок. Киссинджер строил собственные планы, его внешнеполитические амбиции предполагали сложную игру с Китаем и на Ближнем Востоке, притом, как правило, за счет советских интересов. Важно отметить, что отношение многих политических кругов в США к разрядке с самого начала было более чем сомнительным. Поддержка ее была хрупкой, и разрушить ее
было легче, чем в ФРГ и других странах Западной Европы, кровно заинтересованных в стабильности и мире. И если поначалу Никсон мог сдерживать правых консерваторов в собственной Республиканской партии, то вскоре из-за Уотергейтского скандала президент утратил контроль над внешней политикой. Его многочисленные враги, прежде всего на либеральном фланге, открыли сокрушительный огонь по разрядке, ставя ее в один ряд с прочими сомнительными начинаниями ненавидимого президента (13).

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.